Столичная штучка
Шрифт:
— Вот тебе крест через все пузо, — звонко произнесла Римма и широко, размашисто осенила себя крестом.
— Ты же неверующая, — удивилась Оксана.
— Это к делу не относится, — Римма взмахнула рукой, будто рассекая пространство надвое. — Короче, Ксюх, стала я присматриваться к этой публике повнимательнее. А что? — прервала она сама себя, — ты же выудила из этой помойки московского хахаля, а я что, хуже?
— Ничуть не хуже, — согласилась Бубнова.
— Вот и я о том же, — выпучила глаза Римма. Глаза, составлявшие отдельную статью Римминой гордости, были крупными, выпукло-вытаращенными, гипертрофированно-увеличенными,
Если к этим глазам прибавить короткие крашеные волосы цвета переспелой вишни, узкий скошенный подбородок, рот сердечком и отлично сложенную фигуру фотомодели, то портрет Козловой будет почти полным.
— И что ты сделала? — чуть не привстав от нетерпения, переспросила Оксана.
— А что бы сделала на моем месте ты?
— Я бы сначала хорошенечко присмотрелась, чтобы не дать промашки, — сузила глаза Бубнова.
— Логично мыслишь, подружка, — подмигнула ей Римма, — вот и я этим занялась. Дефилирую я с подносами, а сама присматриваюсь, не обломится ли мне какого объедка с барского стола. Гляжу: кто из них при подружке, кто — при рюмке, а кто один скучает, и, представь себе, вижу, что в самом углу какой-то лысый дед сидит, причем совершенно один, а вокруг него все эти лбы прыгают. Кто сигареточку протянет, кто зажигалочкой чиркнет, кто вина подольет, а этот старый хрыч сидит нога на ногу, не шевелясь, да на них на всех еще и поплевывает. Ну, думаю, Козлова, вот оно, твое счастье, хватай поднос и забирай его с потрохами, тепленького.
— Так он же старый? — отпрянув, Ксюха облокотилась на ручку стула и недоуменно уставилась в выпученные Риммины глаза.
— Мне с ним что, детей крестить? — возмущенно парировала та. — Если бы я сто лет тебя не знала, подумала бы, что ты ненормальная, честное слово! Да какое мне дело до его лысины? Если ему захочется, я буду с нее ежедневно пыль сдувать, да еще и тряпочкой до блеска полировать, лишь бы не скупился на мои капризы!
Проведя ладонью, увешанной тяжелыми золотыми перстнями, по вздыбленным волосам, уложенным гелем, Римма усмехнулась.
— Знаешь, первые два месяца мне было не по себе, все казалось, что сейчас мой дедушка споткнется, упадет и отправится за черные шторки крематория, но потом я убедилась, что это не дед, а конь педальный, он кого хочешь за Можай загонит, прежде чем сам скопытится.
— Вот дела! — порадовалась за подругу Ксюха. — И что, он женился на тебе?
— А то как же иначе, дожала я его, пескоструйничка моего лысенького, решился, — гордо кивнула Римма. — Не только женился, а еще и квартиру на меня отписал трехкомнатную, и дачку в Ярославской области, и многое другое, — многозначительно подвела итог она, демонстрируя увешанные золотом пальцы. — Жизнь прекрасна и удивительна, Оксаночка, когда есть много денежек, на которые можно удивляться ее красотам. Вот, учись: каждую неделю я в салоне красоты чищу перышки, через день —
— Да… — вздохнула Бубнова, думая о своем бедственном положении. — Это хорошо, когда все сразу и все для тебя одной, а когда нет? — и она с грустью взглянула на Римму.
— Что-то ты невеселая, — протянула Козлова, вглядываясь в помрачневшее лицо лучшей подруги. — Ну-ка, давай, рассказывай, что произошло, будем вместе соображать, как тебя вытащить. А то чует мое сердце, ты сама не осилишь, — и она обвела взглядом убогую обстановку Оксаниного жилья. — Только говори правду, мой Козлов многое может, имей это в виду, дорогая, но ему нужно будет выложить все как на духу, иначе — фигня вопрос, ничего не обломится. И потом, может, и я чего соображу, одна голова хорошо, а две — всегда лучше. Ты вспомни, Ксюх, в Севастополе мы все поровну делили, а дружба с годами, как вино, только крепче становится. Расскажи, почему все так? — и она еще раз окинула взглядом жилище Бубновой.
— Сложно все это в двух словах, долго… — рассеянно произнесла Бубнова, и по тому, как ее пальцы лихорадочно закручивали в плотную трубочку податливую ткань свободного шерстяного свитера, Козлова поняла, что у подруги случилось что-то нехорошее.
— Да я никуда не тороплюсь, мой пескоструйничек раньше вечера меня не ждет, так что времени — пруд пруди, ты начни с чего-нибудь, а дальше видно будет, что и к чему, — моргнула Римма, и ее выкатившиеся глаза остановились на лице Ксюхи, выражая полное желание выслушать все с самого начала и до конца.
— Знаешь что, Римм, давай переберемся на кухню, там теплее, да и кофе смастерим, а то на сухую у меня не получится, — предложила Ксюха.
— Давай на кухню, — согласилась та, вставая с кресла и оправляя на себе шикарный брючный костюм.
— Ничего у тебя костюмчик, — произнесла Оксана, ставя чашки с дымящимся кофе на стол.
— Да и я ничего, — улыбнулась польщенная Римма. Она закинула ногу на ногу, делая вид, что слова подруги для нее не так уж и важны, но Оксана заметила, что на лице Козловой промелькнула довольная улыбка.
— Ты-то ничего, — с нажимом произнесла она, и ее азиатские, немного раскосые глаза вытянулись в две узкие завистливые щелочки, — а вот я — дура, причем, полная и неисправимая, — зло прошипела она.
Подняв глаза к потолку, она дала себе несколько секунд успокоиться, а потом, глубоко вздохнув, начала рассказывать.
— Ты помнишь, когда я собиралась уходить из ресторана к Нестерову, ты мне говорила, что женщина — это сапер и что главное в ее жизни — не ошибиться с первым выстрелом?
— Помню, — кивнула Козлова, держа чашку двумя пальцами и пытаясь отхлебнуть обжигающую жидкость. — Ксюх, это всем известный факт: женщина ошибается только однажды, а потом всю оставшуюся жизнь пожинает плоды того, что получилось.
— Так вот, подружка, меня не только к снайперской винтовке, меня к рогатке подпускать близко нельзя, — ядовито произнесла она, и уголки ее губ поползли книзу. Сверкнув глазами из-под насупленных бровей, продолжала: — Начиналось все неплохо: цветы, прогулки, признания в любви и подарки.