Столкновение
Шрифт:
— Вы, Седых, позволяете себе распускаться! Забываете, что вы офицер! Вы отвечаете головой за личный состав! За вверенный вам участок! И если, Седых, вы не сумеете сейчас же собраться, вы расплатитесь головой за халатность. Не только своей собственной, но и тех вон двоих, что разгуливают у автофургона, будто это не боевой пост Саланга, а московский дворик. Вы поняли, Седых?
— Так точно! — Ротный был бледен, но уже не угрюм. Нес в себе вмятины от нанесенных ударов. Но эти вмятины уже наполнялись упругой ответной энергией.
— Фургон убрать! Продавщицу и музыкантов — в укрытие! Самому побриться! Людей построить! Провести перед боем беседу! Вам ясно, Седых?
— Так точно!
—
Он видел, как ротный побежал, бросая на бегу неслышные резкие слова командирам взводов, чубатому замполиту. Сгонял музыкантов, тыкал пальцем в ворох блестящей меди, отворачивался от возмущенного дирижера.
Комбат вошел в офицерское помещение, где стояли все те же железные койки. На одной, продавив подушку, лежал автомат. На другой — раскрытый журнал «Огонек» с букетом садовых цветов на картинке. На третьей — тетрадь и ручка, не дописанное кем-то письмо. Комбат присел на кровать, глядя сквозь раскрытую дверь на дорогу, пустую и жаркую, по которой только что прокатила колонна. Должно быть, шла уже в районе ближайшего кишлака и в нее не стреляли. Хорошо, что в нее не стреляли. И плохо, что в нее не стреляли.
Он увидел глыбу камня, придавившую на столе стопку газет. Серая горная глыба, в недрах которой светился лазурит. Словно в каменной глыбе открылся синий сияющий глаз. Живой, всевидящий, смотрел на комбата из камня.
Майор узнал эту глыбу, узнал это синее око. Оно открылось у него под ногами, когда весной поднимался с солдатами на высотный пост. Солдаты, недавно прибывшие, еще не привыкшие к высоте, к солнцепеку, задыхались, карабкались по сыпучей тропе. Тащили ввысь бурдюки с водой, мешки с продовольствием, коробки с боекомплектом, нагретый на солнце ствол миномета. Он, майор, пожалел тонкорукого, с незагоревшим лицом солдата, взял себе его ношу — тяжелый, набитый ранец. И вдруг под ногой в земле открылся сияющий глаз. Голубое, небесное око увидало его на горе, длинного, перетянутого ремнями, с двойной тяжкой ношей, с руками, избитыми в кровь о железо, с хриплым дыханием, с колотящимся сердцем, с жестким заостренным лицом, где вместо щек легли два глубоких провала. Увидало его таким голубое око горы. Он поднял лазурит и принес на пост.
Теперь он смотрел на синий камень, вмурованный в серую глыбу. Будто земля в момент сотворения черпнула из небесной лазури. Унесла в свою глубь синеву, окружила ее толщей и тьмой. Но лазурь пробила глухую породу, опять устремилась к небу.
Он вглядывался в лазурит. В темном камне таилась жизнь, струилась тихим лучом. Этот луч был тем же, что явился сегодня во сне, — из какой-то бездонной лазури, из иной, сокровенной жизни, где присутствуют чистейшая женственность, красота, доброта. Другая судьба и доля. И она, эта доля, обещана ему, поджидает его.
Снаружи застучали шаги. Тень заслонила солнце. Появился ротный Седых.
— Товарищ майор, «сто девятый» вышел на связь! Сообщает: «нитка» спустилась нормально. Входит в «зеленую зону».
— Ну что ж, коли так, хорошо.
Неужели ошибка? И сводка была неверна? И нет никаких засад? И горы вокруг пустые? И напрасно кружат вертолеты, стремясь различить на тропе тонкие вереницы душманов? И не будет стрельбы и пожаров? «Ну что ж, коли так, хорошо». Эта мысль была облегчением. Словно сдвинулась тяжесть с Души.
— Товарищ майор! — подбежал чубатый молоденький замполит роты. — Жители кишлак покидают! Уходят жители, товарищ майор!
Они вышли наружу. Напротив на горе примостился кишлак, клетчатый глиняный слепок. От домов по узкой тропе двигаюсь люди. Мужчины в белых чалмах, женщины в чадрах, дети в пестрых одеждах. Несли тюки, опирались на посохи, гнали перед собой темных лохматых
— Ну что ж, коли так, хорошо! — повторил комбат и пошел к «бэтээру».
Двор был чист и безлюден. Фургон военторга прятался в дальнем углу. Через двор пробегал солдат в каске и бронежилете.
…Под Псковом он видел, как археологи раскрывают могилу. Откатывают гранитные замшелые валуны. Срезают и бережно относят травяной дерн. Углубляются в живую ноздреватую землю с корнями, с личинкой жука, с розовым дождевым червем. Проходят сквозь слой мертвой спрессованной глины. Достигают погребения, где, раздавленный тяжестью грунта, давностью лет, лежит древний воин. Белые, превратившиеся в муку кости, словно их насыпали из щепоти на дно могилы. Белый хрупкий чертеж человека с огрызком меча, с костяным рыжим черепом. Душа умершего воина, чуть видный струящийся пар, вылетала из могилы. В поле, в пение жаворонка, в далекие дороги и реки, в россыпи деревень.
Он смотрел на безвестного воина и испытывал к нему жалость, любовь. Знал, этот светлый, зеленый мир, начинавшийся за краем могилы, сохранился в свете и зелени усилиями этого воина. И забыл о нем. Превратил его в легкий прах, в белую пыль костей, в горстку железной ржавчины.
…Он думал: сейчас наверху, сквозь туннель, в промежутке между движением колонн проходят стада. Овечьи и козьи отары, подгоняемые торопливыми пастухами. Темный бетонный желоб наполнен блеянием, цоканьем, гортанными, зычными криками. Он дал время на прохождение отар, а потом по рации, удержав на месте «нитку» тяжелых «наливников», пустил вперед колонну с удобрениями, семенной пшеницей и рисом. Соединил ее с партией самоходных комбайнов, поставленных на грузовые платформы. Ими, комбайнами, их лакированными красными коробками, решил поманить майор душманов в засаде. Комбайны направлялись в госхозы, где уже начался обмолот зерновых. Душманы стреляли в кооперативы, стреляли в госхозы, стреляли в трактора и комбайны.
Вслед за комбайнами, если те благополучно пройдут, двинется колонна с горючим. «Татры» с цистернами, управляемые афганцами.
Он ехал по трассе, спускаясь все ниже и ниже. Становилось теплей. Горы уже не были столь тесны и безжизненны. Зеленела трава. Качались у обочины желтые цветы. Мелкие ущелья блестели глянцевитой зеленью. У кишлаков виднелись хорошо возделанные поля, еще не побелевшие, не созревшие, как в долине. В апельсиновых и вишневых садах светилось желтое, красное. Горы шатрами уходили ввысь, в безоблачное небо. И на самых дальних, высоких белел снег. Оттуда, из синевы, из снега сбегала река, громогласная, бурная, клокотавшая на пенных камнях.
— Товарищ майор, разрешите свежей водички набрать? — Евдокимов смотрел на реку, облизывая пересохшие губы. И все, кто сидел на броне, и сам он, комбат, чувствовали нарастание жара. Начинала дышать близкая накаленная солнцем равнина, нагретая полднем броня.
— Нерода, давай вот здесь вставай за уступчиком! — приказал майор, останавливая «бэтээр» так, чтобы край скалы прикрывал корму. — Быстренько, Евдокимов, Светлов! Бурдюк и фляжки!
Двое спрыгнули, прихватив пустой резиновый бурдюк и несколько фляг. Метнулись, осыпая щебень, под кручу, к реке, а башня с пулеметом плавно развернулась им вслед, беря на прицел прибрежные заросли. Щелкнули предохранители «акаэсов», и он, комбат, перевел предохранитель на автоматическую стрельбу. Повернул автомат к блеску воды, к желтым цветам, к изумрудной вспорхнувшей птице.