Столкновение
Шрифт:
Линарес, прощаясь, протянул руку. Пришлось ее пожать.
После ухода «стукача» бывший морской офицер, у которого от флотского прошлого остался лишь мундир, долго мыл руки. Смывал рукопожатие осведомителя. Быть может, вот так же мыл руки в туалете бара «Дон-Кихот» капитан-де-фрагата Хесус Манрикес, простившись с сотрудником ДИНА Мануэлем Фуэнтеальбой? Лейтенант вздохнул, пожал плечами.
Снял телефонную трубку. Набрал номер.
В трубке послышался сонный девичий голосок:
— Слушаю. Кто говорит?
Фуэнтеальба, не отвечая, опустил трубку на рычаг. К чему еще раз
Но зачем же тогда набрал он номер телефона Эулалии? Мануэль вряд ли и сам сознавал, что этим девичьим голоском он хотел смыть с себя и разговор с мерзавцем Линаресом, и прочие не более приятные впечатления многотрудного дня ревностного к службе сотрудника ДИНА.
Наутро, когда самолет уносил Фуэнтеальбу меж хлябей морских и небесных из Нового Света в Старый, от старых забот — к новым, лейтенант все же пожалел, что положил трубку, не поговорив с Эулалией Ареко. Ехал Мануэль ненадолго, это верно, ну, не на пару дней, конечно, но ненадолго. Так, во всяком случае, планировалось. Но жизнь (лейтенант хорошо это знал) не всегда укладывается в прокрустово ложе планов.
Стюардесса обносила пассажиров напитками.
— Два коньяка, пожалуйста. — Обращенные к девушке слова сержанта Кольао были сдобрены медоточивой улыбкой. Сержант разглядывал авиакрасотку с тем же веселым интересом, с каким гурман изучает меню славящегося своими блюдами ресторана.
Красотка улыбнулась в ответ. Да и как не улыбнуться крутоплечему парню с честным («вот уж поистине — внешность обманчива», — подумал лейтенант) и мужественным лицом героя вестерна?
За долгий и утомительный перелет с несколькими остановками, от которых при подъеме и приземлении болели уши, Мануэль окончательно невзлюбил своего помощника. Его начинало раздражать, когда Элио Кольао вновь и вновь принимался рассказывать о своих бесчисленных (и это было похоже на правду) победах над женскими сердцами (но о супруге полковника речистый баловень дам помалкивал).
В Риме они остановились в отеле «Медисон». Если бы не соответствующее распоряжение, полученное еще в Сантьяго, они, несомненно, выбрали бы другую гостиницу. «Медисон» ошарашил Фуэнтеальбу и Кольао, когда болтливый таксист — его стремительный рассказ о вечном городе они с грехом пополам понимали благодаря определенному сходству итальянского и испанского языков — доставил их из аэропорта к отелю. По внешнему виду он смахивал скорее на доходный дом, населенный небогатым людом: за стеклами окон старого, тяжелого, неказистого здания весело скакали в клетках канарейки, выставляли себя напоказ цветы и кактусы в горшочках, снаружи с непринужденностью честной бедности свисало сохнущее белье. Цветочно-канареечно-бельевое убранство стало понятным, когда выскочивший из подъезда швейцар в потертой форменной тужурке принял у них саквояжи и пояснил, заметив, наверное, растерянность новых постояльцев, что гостиница занимает два верхних этажа, а в нижних — обычные квартиры.
Фуэнтеальба и Кольао отметились в книге постояльцев как «Мануэль Родригес и Элио Домингес, чилийские коммерсанты». (Само собой разумеется,
Близился вечер, и они решили отобедать и отужинать разом. Старый официант, державшийся вежливо, но с достоинством («Ишь ты — гордый римлянин», — хмыкнул сержант Кольао), поставил перед ними каннелоне — толстые макароны с начинкой из фарша, приправленного душистыми травами. Разлил по рюмкам граппу — виноградную водку.
Но едва они успели пригубить рюмки, как неопрятный подвыпивший субъект из-за соседнего столика пересел к ним и с улыбкой, обнажившей неровные прокуренные зубы, сказал:
— Господа! Сижу, слышу — говорят по-испански. Думаю — ба, никак соотечественники! — И он представился, наклонив кудлатую голову: — Ансельмо Камарго, журналист из Парагвая.
Журналист из Парагвая почему-то говорил с явственны чилийским акцентом.
— Мы с вами не соотечественники, — холодно сказал лейтенант. — Мы — чилийцы.
— Чилийцы, парагвайцы — какая разница, господа? Все мы латиноамериканцы, а значит, и соотечественники. — И тут «журналист» наконец назвал пароль: — Латинская Америка — наша отчизна.
— Отчасти вы правы, — немедленно (но не меняя тона, все так же холодно) назвал отзыв лейтенант.
— Так выпьем же, господа! — возликовал пьянчуга. — Выпьем за нашу Америку. И я предлагаю — выпьем трижды. Сначала за Южную Америку, потом за Центральную, а затем, бог с ней, и за Северную. Хотя, конечно, североамериканцы, эти проклятые янки, какие они нам с вами соотечественники? А? Как думаете, господа?
Фуэнтеальба, не отвечая на вопрос, поднял рюмку:
— За Южную Америку, — произнес он тост.
Выпили.
— Нет, в самом деле, господа, — не унимался Ансельмо Камарго (он был, конечно, таким же Камарго, как Фуэнтеальба — Родригесом). — В самом деле, ну что за люди эти янки? Знаете, как ужасно они обращаются у себя в Штатах с пуэрториканцами, мексиканцами, вообще с нашим братом — латиноамериканцем?.. Вот… — Он вытянул из кармана пиджака газету: — Вот, почитайте, что пишут об этом. В мадридской «ABC». Это сегодняшний номер. Прочтите — на третьей странице, кажется…
Между второй и третьей страницами Фуэнтеальба заметил небольшой конверт.
— Прочтем как-нибудь в другой раз — наши каннелоне остынут, — за себя и Кольао ответил лейтенант.
Камарго на лету поймал брошенный ему мяч:
— Конечно, господа, конечно, дать остыть этим божественным каннелоне — непростительный грех. Оставьте газету себе. Мне она не нужна.
Фуэнтеальба досадливо повел плечом — мол, оставляйте газету, если хотите, а еще лучше, если вы и нас оставите в покое. Он давал парагвайцу повод обидеться.