Столовая гора
Шрифт:
— Кокаину,— говорит она и смотрит на него собачьими, преданными глазами.— Где кокаин?
Он протягивает ей новый грамм.
Через минуту она закидывает ему на плечи руки, глаза ее горят глубоким, сухим, внутренним светом.
— Целуй,— говорит она и в голосе ее желание: разве я тебе не нравлюсь? — Вот так.
И когда он тянется к ней, она уже стоит рядом и шепчет:
— Исполни, что обещал и тогда…
Пальцами она, как кошка, цепляется за край стола, рот оскален. Под абажуром свет чрезмерно ярок, и грудь ее кажется неестественно белой.
Он
«Освободить из-под стражи».
Эти слова навсегда останутся в ее памяти.
Глава шестнадцатая
Генерал не может заснуть. Вот уже три часа после свадьбы, как уехала Лизочка к своему управделу, а он не спит. Ворочается, кряхтит, открывает глаза, минут пять лежит, глядя в ночную муть перед собой, потом, пытаясь не скрипеть кроватью, чтобы не разбудить жену, опускает ноги на пол и идет босой на цыпочках в столовую. Там он щелкает выключателем, дает свет, смотрит на запыленные в люстре лампочки — из них три перегорели, горят только две — одна угольная, другая — «Осрам» {103} ,— стоит, смотрит, щурит глаза, качает головой, потом тушит свет и зажигает его снова.
— Ерунда,— бормочет он.
Опять тушит, опять зажигает.
— Эдисон выдумал… {104} Ерунда.
Закладывает руки за спину, прохаживается по комнате вокруг стола — в кальсонах и ночной рубахе навыпуск,— сначала справа налево, потом слева направо.
У него чешутся пятки. Прохаживаясь, он разминает ноги, ударяя их друг о дружку. Все окружающее чрезвычайно его занимает; он приглядывается, присматривается, считает стулья, каждый раз сбиваясь со счета. Их должно быть двенадцать, а сейчас — семь.
Где могут быть остальные? Он напрягает память, начинает раздражаться — кровь глухо приливает к шее,— тянет себя за бороду, выщипывает волосок за волоском, но тотчас же замечает на стене картину — рисунок Лизочки в золоченой раме — спичечная коробка, на ней дымящаяся папироса. Это она рисовала, когда училась в шестом классе Бобруйской гимназии… Лизочка.
Кряхтя, берет генерал один из семи стульев, приставляет к стене, влезает за него, поправляет раму, пыль сыплется ему на бороду. Из-за рамы падает на пол сверток.
— Дурак,— шепчет генерал,— дуракус.
Слезает со стула, шарит по полу.
— Вчера я сам их туда запрятал. Дурак…
В свертке колода карт. Карты нельзя держать дома. За них можно уплатить штраф, даже «отсидеть». Генерал любит раскладывать пасьянс, а генеральша сердится. Чтобы успокоить ее, он придумал прятать их каждый раз в новом месте и тотчас же забывал.
— Что за штукенция,— ворчит он,— не понимаю, отлично помню, положил сюда, вот нету… Чего-с?..
За окном темень, тишина, враждебный мир. В комнате светло. Попахивает вчерашним обедом, сном, летает
Генерал сидит в голове стола, на помятой пятнистой скатерти раскладывает пасьянс.
Это особенный пасьянс — для него нужна вся ширина стола.
Размещая карты, генерал грудью наваливается на стол, фукает от натуги, тянется рукой то вправо, то влево, топыря короткие, волосатые, с пожелтевшими ногтями пальцы.
Лицо его сосредоточенно и серьезно, губы под спутанными заспанными усами шлепают над беззубой челюстью, глаза по-детски внимательны.
— Перекинем,— говорит генерал, перекладывая в колоде верхнюю карту вниз,— поможем судьбе. Выкрутон — с вашего позволения, без этого нельзя. Не раз-ре-ша-ет-ся. Ведь вот подлец Томилин, как умел передергивать — не заметишь. А честнейший парень. Благороднейший! Красавец, говорун, строевик… Что он там за Лизочкой ухаживал — это, конечно, вздор, бабьи сплетни… А все-таки… Бу-бу-бу, бу-бу-бу.
Генерал замолкает, опускает голову, смотрит пристально на валета червей. В глазах у него рябит. Мурашки бегают по векам. Он смахивает их кистью руки, но это не помогает…
— Разрешите, господин полковник, у вас Лизочку похитить. Мы с ней думаем новые страны открывать по Березине.
— В мое время этого не спрашивали, господин поручик. Увозили — и все тут.
— А ты не будешь плакать, папка? — спрашивает Лизочка и трется щекой о сюртук…
Он собирает поспешно со стола карты, завертывает в обрывок газеты, встает, сосредоточенно думает, куда бы их спрятать, но какая-то другая мысль мешает ему сосредоточиться.
— Ну да, конечно. Чего-с? Вы что-то хотите сделать?
— Ерунда-с. Форменная ерунда! И нечего об этом. Ничего! Опоздали. Не торопитесь, опоздали, генерал!
Глаза все еще в тумане. Ощупью идет старик к буфету, шарит по полкам. В дальнем углу, под салфеткой, он находит кусок чурека, жадно ест его, жует остатками зубов, горбится, спешит.
«Сударыня моя, их превосходительство, завтра ругаться будут,— думает он,— а на каком основании? Ей достопочтенный зять реквизнет. Ничего. Бедные родственники — с благодарностью».
В передней раздаются шаги. Кто-то, стараясь не шуметь, закрывает дверь на лестницу и проходит в соседнюю комнату.
Генерал подымает голову, прислушивается. Во рту недожеванный чурек.
Скрипит передвигаемый стул, все затихает.
— Явилась,— бормочет старик,— Психея {105} .
Проглатывает кусок и идет к выключателю, но внезапно через стену до него доходит придушенное всхлипывание. Он останавливается, смотрит на дверь в передней, силится что-то понять. Плач то затихает, то усиливается. Генеральское сердце бьется сильнее, кровь снова подымается в затылку. Старик хмурит брови, борода его ползет в сторону, глаза таращатся. Он топочет босыми ногами к двери, распахивает ее в переднюю, кричит охрипшим басом: