Столыпин. На пути к великой России
Шрифт:
К сожалению, переговоры зашли в тупик, политические амбиции кадетов взяли верх. Столыпин с горечью признавался министру финансов Коковцову, что все его попытки «привлечь в состав правительства общественных деятелей развалились об их упорный отказ, так как одно дело – критиковать правительство и быть в безответной оппозиции ему и совсем другое дело – идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: “Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы – это совсем другое дело”»[493]. В конце концов, все эти тщетные встречи с кадетами так душевно измотали Столыпина, что он откровенно сказал государю: «Я охотнее буду подметать снег на крыльце Вашего дворца, чем продолжать
Когда стало ясно, что первая Дума вот-вот превратится в подобие французских Генеральных Штатов 1789 г., царь со Столыпиным идут на роспуск народного представительства. Это был вынужденный шаг: оппозиция попыталась от имени представительной власти опубликовать обращение к стране по земельному вопросу. В нем предлагалось провести отчуждение помещичьей земли, нарушив, таким образом, священный принцип частной собственности. Возникала угроза разрушения социально-экономического фундамента государства.
Переговоры с «прогрессивной общественностью» вновь возобновились сразу же после роспуска Думы. Теперь главным собеседником правительства стали октябристы. Еще в июле 1906 г. Столыпин предлагает лидеру октябристов Гучкову занять пост министра промышленности и торговли, сообщив последнему, что выбор уже одобрен Царем. Но, как и кадеты первой Думы, Гучков и другие общественные деятели вместо активного подключения к созидательной работе начали ставить политические условия и торговаться. Они настаивали на усилении представительной власти, категорически ставили вопрос о снятии всех ограничений в отношении евреев. По сути дела, Столыпин и общественные деятели разговаривали на разных языках: если Столыпин отстаивал интересы национальной России, то Гучков и ему подобные боролись за корпоративные интересы, ориентирующиеся на Запад. Именно тогда Гучков заявил Столыпину: «Если спасать Россию, самого Государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять». Сам же государь, беседовавший с каждым общественным деятелем по часу, отмечал: «Не годятся в министры сейчас. Не люди дела». А в доверительном письме матери заметил: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться»[495].
Между тем по мере затягивания переговорного процесса взгляды царя и Столыпина на необходимость его продолжения стали расходиться. После того как в Думе прозвучали открытые оскорбления в адрес власти и призывы к насилию, Николай II посчитал дальнейший поиск компромиссов с оппозицией делом обреченным и даже опасным. Жизнь показала правоту государя. Многие из тех, с кем Столыпин вел доверительные переговоры, показали себя с нелицеприятной стороны. Среди тех, к кому Столыпин впоследствии перестал испытывать доверие, были такие недруги царя, как граф С.Ю. Витте, председатель второй Думы Ф.А. Головин, лидер октябристов А.И. Гучков. Тем не менее Николай II до самого критического момента не прерывал контакты Столыпина с общественными деятелями, и не только из-за желания даже в заведомо предрешенной ситуации сохранить нравственный ореол власти, но и в силу своего христианского отношения к врагам. «Нужно любить всякого человека и в грехе его, и в позоре, – говорил Иоанн Кронштадтский. – […] Нельзя смешивать человека – это образ Божий – со злом, которое в нем»[496].
Как-то раз правый депутат Государственной думы в разговоре с государем рассказал ему о странной близости, установившейся между ним и одним из представителей враждебной правительству думской фракции. Государь ответил: «Ничего странного в этом случае не вижу. Все произошло у вас вполне нормально и естественно. Встретились два порядочных человека и сумели освободиться от партийных перегородок. Эти перегородки всегда чрезвычайно искажают простые, искренние человеческие взаимоотношения. В результате оба оценили друг друга, и, наверное, оба выиграли от своего общения не только как вообще хорошие люди, но и как политические деятели». Интересно, что на следующий день правый депутат рассказал об этом трудовику, который дико посмотрел на него и отошел, но через день, волнуясь, сказал: «Вы вчера всю душу мне перевернули. Я всю ночь проплакал; какую хорошую и глубокую мысль высказал Государь. Как жалко, что мы, левые, так мало знаем. Как жалко, что мы имеем такие превратные сведения»[497].
Накануне роспуска II Государственной думы в ночь со 2 на 3 июня 1907 г. Столыпин пригласил кадетскую оппозицию на неофициальную встречу. В последний раз он попытался уговорить влиятельную думскую фракцию выполнить требования правительства – удалить из своей среды экстремистскую фракцию социал-демократов: «Освободите Думу от них, и вы увидите, как хорошо
«Дело в том, – писал Николай II матери в марте 1907 г., – что всякое слово, сказанное там (в Думе. – Д.С.), появляется на другой день во всех газетах, которые народ жадно читает. Во многих местах уже настроение делается менее спокойным, опять заговорили о земле и ждут, что скажет Дума по этому вопросу. Отовсюду мне посылают телеграммы и адреса с просьбою распустить ее. Но еще рано, нужно дать ей договориться до глупости или до гадости и тогда – хлопнуть»[499]. На таких же позициях стоял и П.А. Столыпин, утверждая, что надо дать II Думе сгнить на своем корню[500].
Ни государь, ни его верный премьер не собирались играть по правилам оппозиции. Уступки ей носили частный характер и не давали поводов к дальнейшему сокращению объема самодержавной власти. Ни о каком ответственном перед Думой правительстве не могло быть и речи, в противном случае произошло бы попрание основных законов империи, а вместе с ними и религиозных основ государственного порядка. Впрочем, Николай II и мысли не допускал передать вертикаль власти в руки безотчетных ему лиц. «Они напортят, – говорил он, – а Мне потом отвечать». Николай не был властолюбивым человеком, но в отказе от самодержавия он предвидел неизбежность прихода новой смуты. Еще летом 1898 г. в беседе с московским губернским представителем дворянства князем П.Н. Трубецким император признавался, что был бы готов поделиться с народом властью, но сделать этого не может: ограничение царской власти было бы понято как насилие интеллигенции над царем, и тогда народ стер бы с лица земли верхние слои общества[501].
Аналогичного мнения придерживался и П.А. Столыпин. «Если бы нашелся безумец, – говорил Столыпин в 1910 г., – который сейчас одним взмахом пера осуществил бы неограниченные политические свободы в России, – завтра в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода вверг бы Россию в геенну огненную»[502].
Однако крен государственного корабля с 17 октября 1905 г. в сторону парламентаризма продолжался почти полтора года. К лету 1907 г. ситуация обострилась настолько, что дальнейшее промедление могло привести к полной потере авторитета власти. Следующий шаг в этом гибельном направлении – полный распад страны. Вспомним слова Столыпина: «В России опаснее всего проявление слабости»[503]. Необходимо было немедленно повернуть корабль на нужный курс, и 3 июня 1907 г. Столыпин по распоряжению царя досрочно распускает II Государственную думу и публикует новый избирательный закон. Избирательное право народа было ограничено, но законодательные функции Думы оставались неприкосновенными. Это событие вошло в историю под названием «третьеиюньский переворот». В правовом отношении здесь не все было гладко: царь не мог без одобрения Думы менять избирательный закон страны. Но, с другой стороны, в России еще сохранялся самодержавный строй и социум жил прежними идеалами и понятиями. То, что вызвало возмущение у небольшой горстки либералов, было спокойно воспринято подавляющей массой народа, для которой Бог всегда оставался выше человека, а царь, как Помазанник Божий, – выше человеческого закона.
Однако данное событие нельзя рассматривать исключительно в политико-правовом аспекте. В сознании государя и Столыпина это был прежде всего религиозный и нравственный акт, акт, рожденный не в кабинетных разговорах, а в молитвенном стоянии перед Богом.
Принципиальный противник Столыпины государственный контролер П.Х. Шванебах вспоминает необычное поведение премьера накануне роспуска II Государственной думы. «Когда наступит момент роспуска, – говорил Столыпин Шванебаху, – это уже дело лично мое, моего внутреннего сознания». Слова премьера вызвали недоумение государственного контролера. «В беседе со мной, – писал Шванебах, – Столыпин произвел на меня впечатление странное. Он, конечно, принадлежит к породе политических мистиков, верующих в наитие»[504].