Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант.
Шрифт:
– Боги покарают тебя, – твердо заявляет Ленка, но Сонька молчит.
Благовония на алтаре коптят, и мне чудится ветхозаветный дым раскаленных печей Египта.
– Я тебя зарежу! – кричит Ленка исступленно. – Я принесу тебя в жертву на этом алтаре во славу Дзевана, Рода и всех великих богов!
Она крикнула это так искренне и громко, что поверили и я, и Сонька.
Как раз в тот день Ленка купила сувенирный ритуальный нож, конический, украшенный резьбой, с кольцом на рукоятке, чтобы носить на шее, и очень острый, хотя не больше
– Алтарь надо освещать кровью, – совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. – Во славу Рода!
– Девочки, может быть, все-таки закроем наконец окно? – говорит
Сонька. – Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…
Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.
– Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Еще не время, мы ждем!
Легкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.
– Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!
– Да когда же все это кончится! – восклицает Сонька, и впервые в ее голосе раздражение. – Это дурдом какой-то! Как надоело!
Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:
– Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!
– Ура! Научилась!
Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.
Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас – через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съемного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.
– А может, ее Сара на самом деле зовут? – говорит Ленка. – Она же
“с” не выговаривает.
– Нет, – отвечаю. – Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит черный.
Кара, Кара Зе Блэк, беспечный вестник судьбы, именно в этот миг, когда тоска охватила наши пьяные головы, подошло твое время.
Она планирует над комнатой, делает пару шагов до Толькиных картин, приставленных в углу, и, оглядывая их одним глазом, выклевывает из пластилина сушки, которыми Толька украсил последнее полотно. Сильным клювом Кара бьет сушки об пол и глотает кусочки. И – как в кино – в этот же момент раскрывается дверь и является наш загулявший Толька.
Я думала, он начнет орать из-за картины. Но он начал орать другое.
– Узнаю тебя, Сульфат Мелюков! – Топая, Толька прыгнул в комнату.
Кара крякнула и оказалась на шкафу. – Какими судьбами, мой ангел?
– Ты о ком?
– Сульфат, миленький, вылезай. – Толька рыскал под роялем. – А, я знаю, ты превратился сам в свою птицу, старый ты фокусник и алкаш!
Я-то думал, ты давно где-то сдох, а ты вот как – феникс из пепла!
– Ты о ком, Толька?!
– О Мелюкове, Сейфуль Ибрагимовиче. Вы разве не помните? Он сидел на
Арбате у зоомагазина со своей ручной сворой, вороной и обезьяной, они зарабатывали ему на
Мы оцепенели. Мы узнали, мы хорошо помнили странного пропойцу, засевшего одно время на Арбате. Обезьяна плясала, а ворона тянула билетики счастья. С ними можно было сделать фото. Потом он пропал.
Арбат изменился. Оттуда исчезли уличные музыканты, хиппи, стало много дорогой еды и псевдосоветских реликвий. Мы перестали ходить на
Арбат.
Но вот я вижу ее на нашем шкафу, и ты ли это, Кара, таращила на
Арбате недобрый свой глаз на прохожих?
– А она говорить умеет, – сообщила Ленка, и Толька так и взвился с остаповским блеском в глазах.
– Да это золотая жила! Как же вы смеете держать открытыми окна? Ведь это клад, Клондайк, а вы готовы спустить золото вместе с песком!
– Кара – по-тюркски черный, – все еще соображаю я. – Неужели та самая?.. Толик, а может, вернуть? На что он жить будет?
– Ты умопомрачительно бестолкова, Мелкая! Мелюкова больше нет, и глупо надеяться на встречу. Завтра на Арбат пойдем мы, и мы будем знать судьбу каждого, кто положит нам с тобою полтинник.
Он полез закрывать окно.
– Это будет не просто Кара, это Кара Зе Блэк, вещая птица, потомок воронов Тауэра! – Вдохновенный бред овладел Толькой. – Я сам, рискуя жизнью, лазил в гнездо, чтобы выкрасть яйцо и воспитать эту пташку!
Она же с моих рук мясо ела!
Чтобы открыть-закрыть окно в нашей комнате, надо сделать много движений, в первую очередь, убрать все с широкого подоконника, а потом подвинуть рояль, который мешает створкам. И вот он делал все это, а до меня постепенно доходило. И, дойдя, стало мыслью и криком:
– Не дам! – Толька даже не обернулся. – Я не дам тебе это сделать!
Она прилетела ко мне, она искала дружбы, а ты снова хочешь ее продавать!
– Мелкая, я знал, что ты умопомрачительно сентиментальна, но не до такой же степени.
Я прыгала и хватала его за руки.
– Прекрати! Оно специально открыто. Это выход для Кары. Рома сказал, что ей нельзя тут оставаться. Это ее последний день здесь.
– Ромыч не будет против, если мы с ним поделимся. – Он сбрасывал меня с рук, как воду.
– Тебе что, денег не хватает?
– Мне интереса в жизни не хватает.
– Да какой ты шут! Мот! Я не дам тебе мучить Кару.
Мы таскали друг друга вперед-назад, от окна к окну, а Кара все видела, все понимала, а после прыгнула со шкафа на подоконник.
Толька замер.
– Не дыши, Мелкая. – Он заслонил меня от Кары широкой спиной.
– Лети, лети, Карочка, – прыгала я из-за его плеча. – Лети, девочка!
Нечего тебе больше тут…
– Молчи, Мелкая…
Толька делал медленные шаги, но Кара была к нему равнодушна. Она рассеянно клюнула “Жизнь животных”, потом глянула на Тольку и вдруг, резко наклоняясь, будто выпадая вперед, крикнула ему в лицо: