Шрифт:
Осенью 1851 года, Гоголь въ разговор со мной въ Москв о собираніи народныхъ малорусскихъ псенъ, преданій и былинъ, спросилъ меня, слышалъ ли я когда-нибудь любопытную украинскую легенду о томъ, какъ Господь создалъ землю? — На мой отвтъ, что этого мн не удавалось слышать, онъ сказалъ: «Интересно было бы найти и записать эту легенду. Въ моей памяти осталось, о ней кое-что, совершенно отрывочное и смутное; а надо думать, что у народа объ этомъ сохранилась цлая, своеобразная космическая поэма. И если теперь, когда забывается многое, слышанное отъ ддовъ, трудно найти эту легенду цликомъ, то хорошо было бы записать ее хотя бы по частямъ». — На мой вопросъ, что же именно осталось у него въ памяти изъ этой легенды, — Гоголь
Посл смерти Гоголя, я не разъ вспоминалъ о своемъ разговор съ нимъ и, въ разъздахъ по Новороссіи и Малороссіи, тщетно допытывался о занимавшей его легенд. Т, кого я о ней спрашивалъ, отзывались невдніемъ. И вотъ, однажды, совершенно случайно, мн удалось услышать простодушный народный разсказъ не только о томъ, какъ Господь сотворилъ землю, но и какъ онъ потомъ, въ вид нищаго, ходилъ по ней, — спасать гршныхъ людей. Я тогда же записалъ и переслалъ слышанное М. А. Максимовичу, извстному собирателю украинскихъ преданій, вскор потомъ, къ сожалнію, умершему. Что сдлалъ послдній съ моимъ разсказомъ и куда попали его бумаги, — между которыми могъ сохраниться и записанный мною разсказъ, — мн неизвстно.
Перебирая недавно свои старые, письменные матеріалы, я среди нихъ нашелъ черновой набросокъ слышанной мною легенды. Привожу его здсь въ томъ вид, какъ я тогда его записалъ.
…Это случилось въ половин апрля, во время половодья, у Екатеринослава. Мн пришлось долго ожидать переправы черезъ Днпръ. Былъ канунъ Пасхи, — вечеръ страстной субботы. Стояла бурная, студеная погода. Вздувшаяся рка несла блогривыя, пнистыя волны. По небу стремительно бжали срыя, разорванныя клочками, облака. Изрдка срывался дождь, косыми полосами застилая окрестность. Смеркалось.
Кучка перезябшаго народа, съ котомками и топорами, пробиравшагося на другой, едва видный въ туман берегъ, сидла у лоцманскаго куреня. Иные, грясь у костра, толковали и спорили, будетъ ли еще къ ночи, съ той стороны, паровой баркасъ или на веслахъ паромъ; другіе молча и сумрачно глядли на рку, въ неоглядномъ разлив катившую опустлыя, хмурыя воды.
Высокій, сдой и загорлый, коротко-остриженный лоцманъ, съ длинными блыми усами, въ высокихъ сапогахъ и въ накинутой на плечи короткой срмяг, расхаживалъ по берегу, то подкладывая щепокъ и хвороста въ костеръ, то ворча на волны, хлеставшія въ бока его сторожевой лодки, привязанной, у песчанаго берега, къ верб.
— А что, паноче, не погрлись бы въ курен? — сказалъ, подойдя ко мн, съ иззябшимъ и намокшимъ лицомъ, лоцманъ:- переправы сегодня уже не будетъ.
Я вошелъ въ курень, гд сохранялась моя ручная поклажа, улегся на солом и, отъ сильной усталости, скоро заснулъ…
Долго ли я спалъ, не помню. Меня разбудили какіе-то голоса. Я прислушался. Подъ куренемъ снаружи разговаривали двое. Кто-то спрашивалъ; ему отвчалъ другой. Въ послднемъ я узналъ густой и басистый голосъ лоцмана. Приподнявшись на локт, я взглянулъ въ отверстіе куреня. Буря смолкла; втеръ затихъ. Ночь была на исход. Прояснившееся небо сверкало тысячами звздъ. Съ вечера, — когда я заснулъ, — очевидно, изъ города приплывало что-нибудь сюда, такъ какъ ожидавшихъ переправы здсь уже не было видно. Берегъ опустлъ. Съ лоцманомъ, пустившимъ меня въ курень, разговаривалъ кто-то изъ подошедшихъ позже.
— Боже милостивый, Боже правый, — слышалось изъ-за куреня: шестой десятокъ живу… день-деньской маешься, вс ноженьки отобьешь; а пришелъ, вотъ и домъ, рукой, кажется, подать, въ церквахъ божіе служеніе, всякъ разговться поспшаетъ, а самъ когда попадешь? Ты говоришь — конь; былъ, да покрали. Ну, и ходи… И все вода, вода! гд ея нужно людямъ, въ степи, тамъ нту, а тутъ — сущій потопъ.
— Изъ воды, друже, Господь и землю сотворилъ, — возразилъ голосъ лоцмана: не будь воды, не было бы и земли!
— Ну?! — удивился путникъ: какъ же такъ изъ воды? то вонъ что, житкое, а то земля…
— А также… Про то люди старые знаютъ; есть такая сторія.
— Какая же она такая сторія?
— Про Господа и про землю.
— Разскажи,
Лоцманъ помолчалъ.
— Прежде, споконъ вку, — сказалъ онъ:- везд была одна, какъ есть, вода. Богъ леталъ надъ тою водою, а за нимъ его главный, врный ангелъ. И сказалъ Господь ангелу: нырни на дно, захвати въ горсть илу; пора быть земл. Ангелъ нырнулъ, долго былъ подъ водою, а какъ выплылъ, едва переводитъ духъ; говоритъ: «не досталъ, Господи, дна; очень глубоко!» — «Нырни еще разъ!» — Опять нырнулъ ангелъ, былъ подъ водою еще доле, и досталъ илу. Началъ Богъ сять землю. Куда, на восходъ солнца, ни кинетъ, — тамъ становятся горы, долины, поля. Такъ онъ леталъ и сялъ; а на тхъ поляхъ, горахъ и долинахъ выростали травы, деревья и зацвли цвты. Богъ оглянулся и видитъ, у ангела распухла губа. «Что это у тебя»? — спрашиваетъ Богъ. — «Ошкрябнулся, Господи, какъ нырялъ». — Стало благословиться на свтъ; взошло и покатилось по небу солнце. Былъ первый на свт день. Оглянулся Богъ, передъ вечеромъ, и видитъ, ангелъ изъ-за губы тоже вынимаетъ что-то кидаетъ на западъ солнца, и изъ того киданья также становятся долины, горы и поля, только безъ травы, безъ цвтовъ и деревьевъ, голыя, какъ въ позднюю осень, пустыя и точно проклятыя. — «Что это ты длаешь, позади меня?» — спросилъ Господь ангела. Тотъ молчитъ. — «Признайся, ты укралъ илу, утаилъ отъ меня?» — Ангелъ клянется, что не кралъ и не утаилъ. — «Ну, будь же ты, — сказалъ Господь: не моимъ первымъ и врнымъ ангеломъ, а сатаніиломъ, и чтобъ теб, отъ сего часу, опочину не было, до конца вка и земли!»
Богъ полетлъ выше и дальше, на восходъ солнца, а сатана низомъ, на западъ. Отъ божьяго сянья стали добрыя люди и земли, а отъ дьяволова — злые и всякая неправда и грхи. Съ тхъ поръ сатана, съ своими подпомощниками, больше и держится надъ водою, въ омутахъ, у мельницъ и у переправъ; водяные — то все его дти.
— А кто ихъ видлъ? — усомнился собесдникъ: можетъ, оно и не такъ…
— Были такіе… Вотъ хоть бы мой батько, — царство ему небесное, — видлъ, да не одного, а двухъ водяныхъ, мододшаго и старшаго.
— Гд онъ ихъ видлъ?
— То было давно. Батько тоже держалъ перевозъ, только не тутъ, а въ Никопол. Погода, — разсказываетъ, бывало, — стояла тогда еще хуже, — дождь и буря, да такая, что онъ черпалъ, черпалъ воду изъ челна, да и руки опустилъ. И вдругъ видитъ, передъ нимъ выросъ незнакомый, черномазый такой человчекъ, не то мщанинъ изъ города, не то приказный фертикъ. Дождь сыпалъ, какъ изъ ршета, а тотъ черномазый подошелъ чистый и сухой, точно съ иголки снятый, — «Добрый вечеръ, старче, — говоритъ: перевези, будь ласковъ, на ту сторону». — «Да какъ же везти, — отвтилъ батько: въ такую темень, не то, что я, самъ чортъ тебя не переправитъ, не намочивъ хвоста». — Черный усмхнулся. — «Не бойся, — говоритъ, — со мною не замочишься!» — Батько видитъ, буря, дождь еще сильне, а черный стоитъ сухой, какъ порохъ, сапоги такъ и блестятъ, и еще пыль съ нихъ палочкой онъ сбиваетъ. Перекрестился батько и сталъ развязывать лодку; возился, копался, никакъ не раскрутитъ узла. Оглянулся, а возл него уже не одинъ, а двое; откуда-то взялся еще сивенькій ддокъ, весь въ тин, съ зеленою бородою и кнутикомъ. — «О чемъ, спрашиваетъ, толкуешь, рыбаче?» «Да вотъ, человкъ просится на тотъ бокъ; только боюсь, не скупаться бы въ такую бурю и тьму». — Ддокъ посмотрлъ на фертика, да какъ крикнетъ: «А? такъ это ты? шебарда-барда! а на свое мсто, — пьяницъ въ шинки таскать, — не знаешь?» — и ну его чесать кнутомъ по бокамъ… Черный въ воду, ддъ за нимъ, и побжали оба, въ перегонку, по Днпру, точно по полю… То и были водяные!.. Шебарда!.. Съ тхъ поръ и батьку такъ вс и прозвали шебардой.
— Такъ, выходитъ, — отозвался голосъ за куренемъ: гд сялъ сатана, тамъ уже только гршные люди и земли?
— Такъ оно было и долго, пока милосердный Господь опять спустился съ неба и сталъ нищимъ ходить по земл.
— Для чего нищимъ?
— Узнать, кто праведный, кто гршный, какъ люди живутъ и кому что воздать по дламъ.
— Разскажи, на милость… Сколько живу, немало внукамъ разсказывалъ, а про такое, о, Господи, не доводилось слышать.
Лоцманъ всталъ, подложилъ щепокъ въ костеръ и опять слъ.