Сторож брату моему (Капитан Ульдемир - 1)
Шрифт:
Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат.
– На месте! Раз, два, три!.. Вперед – марш!
«Музыка! – подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. – Что все симфонии! Вот – музыка!»
– Взвод – стой! Раз, два!
Бетховен!
– Слева по одному, перебежками, вперед – марш!
Он полюбовался. Да дайте ему последних ублюдков – он и из них через неделю сделает… рыцарей, усмехнулся он
– Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе – дубина?
«Нет, – подумал он, – люди и на этой планете останутся людьми. И стоит дать им в руки настоящее оружие, как они…»
Как это говорилось у врагов: Господь создал одних людей сильными, других – слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр и тем уравнял возможности…
– Внимание! По пехоте… В пояс… Длинными очередями.
Защелкали затворы. Пока что впустую. Пока.
Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Входил. Говорил: «Доброго здоровья». Просил напиться. Ему давали. Если был голоден – кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал – по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же обет был дан. Конечно, обет этот во все времена нет-нет да и нарушался: человек слаб и грешен. Но не настолько, чтобы уж и чести не знать. Да и отпустить грехи тут не мог никто.
Потом, переночевав в доме или на сеновале, ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы – их предков тоже, видно, привезли с Земли – парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.
Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.
В одном месте он не выдержал и сказал:
– Дай я.
Не удивились и перечить не стали. Хочешь – паши.
Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка – тренировкой, а пахать – это тебе не тренировка. Это труд основной… И взмолился вдруг:
– Господи, когда призовешь, дай хоть на том свете попахать вволю!
И снова велись разговоры.
– Земля-то чья?
Не понимали: как – чья? Земля есть земля. Сама своя.
– А так, чтобы – твоя, моя – у вас нет?
– Почему же: есть. Вот одежда – моя. Ношу ее.
– А хлеб вырастет – чей будет?
– Есть все будут. Значит – ничей. Людской.
– Ага… – вздыхал Иеромонах. – Насчет Бога у вас плохо. Понятия Бога нету.
– Это, может быть, в городе. Там люди не так живут.
– Эх… – вздыхал Иеромонах. – А солнышко вас как – не беспокоит?
– Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Все растет…
– Так ведь это – пока оно спокойно. А вдруг?
– Что вдруг?
– Да говорят…
– Это в городе, надо думать, говорят, – улыбались. – Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.
И верно: земля – основательно. Солнце – тоже. Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы…
А то бы взял и остался здесь. Не его это дело – летать. Тут жизнь легкая, земля – мирская, все – мирское. Живут миром. И вечерами, бывает, действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие. Специальные дома для этого. Тривизоров, правда, нет. И не надо.
Избы ладные, удобные. Чисто.
– Скотину не держите, что ли?
– Скотина на лугах.
Мясо, однако, ели каждый день. Не все: многие мяса не признавали.
Бога не знают – это вот плохо. Но, значит, так Богу угодно.
– Ну, будьте здоровы.
– Живи в красоте!
Ехал дальше. И трудно думал.
Не уйдут отсюда. Не поверят. Да и легкое ли дело – от такой земли, от легкой жизни, ровной, трудовой – и вдруг бросай поля, дома, скот, набивайся в железный сарай, лети куда-то через черную пустоту… Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе – значит, красота есть, а ее не замечают люди, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, хранят, друг другу ее желают.
Не потому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире красота, значит, мир этот правильный.
Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.
С ними бы он хорошо жил. Работал бы, как все. И с легкой душой желал бы всем: живите в красоте! И никуда бы отсюда не ушел.
Вот и они, вернее всего, останутся.
Силой не заставишь уйти: народ основательный. Твердый.
Если только такой указ выйдет? Да выйдет ли?
Поднять бы проповедью, закрутить, завертеть… Но, проповедуя, самому веровать надо, а ты еще сам до конца не уверовал. Думаешь: ученые, конечно, умудрены, да ведь и на старуху бывает проруха…
– Доброго здоровья!
– Вам того же.
Ужинали.
– Вот проезжал, заметил неподалеку: наискось поля идет полоса непаханая. Все кругом засеяно, а эта – пустая. И на дорогу непохоже. Что так?
Пожимали плечами.
– Не пашем. Никогда не пахали.
– Отчего же?
– Нельзя.