Сторож сестре моей. Книга 2
Шрифт:
Она истосковалась по непредсказуемому. Уже очень давно, в течение многих месяцев Бенедикту не удавалось возбудить ее. Если он понял, он никогда не говорил об этом. Было ли это неизбежно, что несмотря на такого опытного любовника, каким Бенедикт, несомненно, являлся, все движения, позы стали всего лишь заученной техникой? Он еще хотел ее — или хотел секса, не очень часто, но с определенной регулярностью. Она никогда не помышляла отказывать ему, но не значила ли ее пассивность и отсутствие удовольствия, что к ней вернулась ее девичья фригидность?
— Пришел мистер Чарльз
— Попросите его подняться.
Она назначила встречу в фойе, но теперь, когда этот момент наступил, она поняла, что не в состоянии встретиться с ним после такого длительного перерыва в столь многолюдном месте. Когда позвонили в дверь, она могла думать только о том, что сейчас увидит его любимое, милое лицо. О прочем она моментально забыла.
— Луиза…
В его глазах стояли слезы. Она не дала себе труда задуматься, отчего он плачет.
— Чарли, о, Чарли. — Она обвила его руками за шею, словно это было самой естественной вещью на свете. Всего на секунду он обнял ее, но потом, как раз в тот момент, когда она почувствовала быстрое биение его сердца и выступившую на щеках щетину, он отступил назад.
Едва она начала говорить: «Прошло столько времени…» — Чарльз перебил ее, встревоженно спросив:
— Как он?
Он остался таким же, черт бы его побрал, он остался таким же, его облик, столь похожий на его отца, и все-таки не похожий, облик, доказавший, насколько справедливы слова Юнга. Неожиданно ее колени превратились в желе, и — еще одна верная фраза всплыла в памяти: «древнее стремительное восхождение страсти» — она почувствовала, как ее телом овладевает желание.
Она отвернулась. Ради блага всех, она должна заключить мир, сейчас или никогда.
— Он очень хочет видеть тебя. Врачи говорят, что ты будешь лучшим тонизирующим лекарством.
— Мне не терпится увидеть его, — взволнованно сказал Чарльз. — Он… он поправится?
— Ему придется изменить образ жизни, по словам доктора Розенфельда. Меньше работать, отказаться от сигар и бренди. — Луиза взглянула на привлекательного мужчину, пышущего здоровьем и энергией, стоявшего перед ней. Она не думала. У нее вырвалось: — Ты нужен ему, Чарли, нужен, как никогда раньше. Ты можешь вернуться к нам, в «Тауэрс».
Чарльз нахмурился. К ужасу Луизы, он резко сказал:
— Не пробуй играть на моих чувствах, Луиза. Ты знаешь, как близко это меня касается. Мы с отцом должны во многом разобраться, прежде чем я начну хотя бы думать об этом. И в любом случае, — он одарил ее суровым, злым взглядом, — откуда мне знать, хочет ли этого отец, или это то, чего хочешь ты? Ты никогда не сдаешься, правда? Даже в такие моменты, как сейчас.
Чарльз никогда не разговаривал с ней таким тоном, даже в тот ужасный вечер. Если он не выказывал явной враждебности, то и нежности, без сомнения, тоже к ней не испытывал. Ее решимость милым тоном спросить о Наташе пропала. Она собиралась рассказать ему о Петере, предложить собраться всем вместе и решить все проблемы, раз и навсегда, исходя из того, что будет лучше для обеих семей — как в личном плане, так и профессиональном.
Если все пойдет хорошо, она
Но она обманывала себя. Она была абсолютно права, полагая, что Наташа настроила Чарльза против нее. Он никогда не отвечал ей так резко до того, как ушел из компании, из семьи.
Прежде чем она успела что-то сказать, зазвонил телефон, и им сообщили, что прибыла машина, чтобы отвезти их в клинику. Луиза вздохнула с облегчением. Как Бенедикт учил ее всю жизнь — намного лучше промолчать, когда рискуешь сказать нечто, о чем впоследствии можно пожалеть.
Она рассчитывала пообедать с Чарльзом, чтобы наверстать упущенное время и начать латать прорехи в их отношениях, но она не видела, как он уходил из клиники, и от него не было никаких вестей, когда она, совершенно обессиленная, вернулась в конце дня в отель.
— Ну, как ты нашла Чарли? — спросил Бенедикт, свежевыбритый, но все еще очень бледный.
— Он выглядит очень хорошо.
— И говорит, что счастлив. Очень счастлив со своей чешкой, как я некогда был счастлив с моей.
Если Бенедикт пытался причинить ей боль, ему это удалось, но Луиза сказала себе, что по крайней мере это признак того, что он набирается сил.
Ей не потребовалось много времени, чтобы понять: Чарльз прилагал героические усилия, чтобы избежать новой встречи с ней. Они виделись в коридорах клиники, и однажды — в приемной, когда врачи осматривали Бенедикта, но в иное время он не предпринимал никаких попыток увидеться или поговорить с ней.
— Где ты живешь, Чарльз?
— У друзей.
— У тебя есть время, чтобы спокойно пообедать?
— Боюсь, нет. Как только доктор Пристли скажет, что отец идет на поправку, я должен лететь в Швейцарию.
— О! По делам?
— Да.
В конце второй недели доктор Пристли приготовил все, чтобы Бенедикт вернулся в «Клэридж» в сопровождении дневной и ночной сиделок, и Чарльз уехал в Европу. Еще через неделю, когда Бенедикт начал раздражаться и донимать всех громкими жалобами на свою ностальгию, на то, как он соскучился по сэндвичам с бастурмой («Запрещено», — сказал доктор Пристли) и обществу Кика и Фионы, было решено, что он уже достаточно окреп, чтобы лететь домой на самолете компании «Тауэрс».
— По крайней мере, хоть что-то хорошее из этого вышло, — сказал Бенедикт Луизе по пути в Штаты; он сидел, положив голову к ней на плечо.
— Да, дорогой? — Она надеялась, он скажет что-нибудь обнадеживающее по поводу их отношений.
— Чарли… дорогой Чарли… — Его голос начал замирать, как это часто происходило в последние недели, словно у него не было сил уследить за своими мыслями. — Да, думаю, мы вернули кое-что из утерянных позиций. Он неплохой парень. Впрочем, нет необходимости говорить тебе об этом.