Стоунер
Шрифт:
— Ты очень хорошо выглядишь, папа, — сказала она. — Очень хорошо. У тебя все будет в порядке.
— Конечно. — Он улыбнулся ей. — Ну, как поживает наш юный Эд? И как ты сама поживаешь?
Она ответила, что у нее все хорошо, у Эда тоже, осенью он пойдет в седьмой класс. Он посмотрел на нее с недоумением.
— В седьмой? — переспросил он. Потом понял, что да, так оно и есть. — Ну разумеется, — сказал он. — Я и забыл, что он такой большой уже.
— Он живет большей частью у… у мистера и миссис Фрай, — сказала она. — Так ему лучше.
Она
— Бедный папа, — прозвучал голос Грейс, и он вспомнил, где находится. — Бедный папа, трудно тебе пришлось.
Немного поразмыслив, он ответил:
— Да. Но я думаю, я и не хотел, чтобы мне было легко.
— Мама и я… мы обе причинили тебе много огорчений.
Он поднял руку, словно желая дотронуться до Грейс.
— О нет, нет, — сказал он с приглушенной горячностью. — Ты не должна…
Он хотел продолжить, объяснить ей; но дальше говорить не мог. Он закрыл глаза и почувствовал, что сознание плывет. Образы теснились и сменяли друг друга, как на экране. Он увидел Эдит, какой она была в тот первый вечер в доме старого Клэрмонта: голубое платье, тонкие пальцы, мягкая улыбка на красивом нежном лице, бледные глаза, смотрящие на все с радостным изумлением, как на милый сюрприз.
— Твоя мама… — промолвил он. — Она не всегда была…
Да, она не всегда была такой; и он подумал сейчас, что может разглядеть под той, кем она стала, ту, прежнюю; он подумал, что всегда мог ее разглядеть.
— Ты была красивым ребенком, — услышал он себя и на секунду перестал понимать, к кому обращается. Перед глазами колыхался свет, потом обрел очертания и стал лицом дочери, сумрачным, усталым, со складками заботы. Он снова закрыл глаза. — В кабинете. Помнишь? Ты часто там сидела, когда я работал. Ты так тихо сидела, и свет… свет…
Свет настольной лампы (он видел ее сейчас, эту лампу) падал на склоненное личико девочки, по-детски забывшей обо всем на свете над книжкой или картинкой, и гладкая кожа, вбирая в себя этот свет, посылала его обратно, в полутьму комнаты. Откуда-то издалека до него донесся смеющийся голосок.
— Ну конечно, — сказал он и посмотрел на теперешнее лицо этой девочки. — Ну конечно, — повторил он, — ты никуда отсюда не пропадала.
— Тс-с, — тихо произнесла она. — Тебе надо отдыхать.
И это было их прощанием. На следующий день она пришла к нему и сказала, что ей надо на несколько дней вернуться в Сент-Луис, потом ровным будничным тоном что-то прибавила, чего он не расслышал; лицо у нее было осунувшееся, глаза красные и влажные. Их взгляды встретились; она долго не отводила глаз, точно не верила; потом отвернулась. Он знал, что больше ее не увидит.
Желания умирать он не испытывал; но после отъезда Грейс случались минуты, когда он смотрел вперед с нетерпением, как если бы ему предстояло не особенно желанное, но необходимое путешествие. И, как у всякого перед дальней
Он так ослабел, что не мог ходить; все дни и ночи проводил в своей задней комнатке. Эдит приносила ему книги, какие он просил, и клала на столик у его узкой кровати, чтобы ему легко было дотянуться.
Но читал он мало, хотя присутствие книг давало ощущение уюта. Он попросил Эдит отодвинуть занавески на всех окнах и не разрешал ей их задергивать, хотя во второй половине дня от опускающегося солнца становилось очень жарко.
Иногда Эдит приходила к нему, садилась на край кровати и они беседовали. Говорили о мелочах: о знакомых и полузнакомых людях, о старом здании в кампусе, которое хотели сносить, о новом, которое собирались строить; но содержание разговоров не имело большого значения. Между ними возникло какое-то новое спокойствие. Тишина, похожая на начало любви; и почти без размышлений Стоунер понял, почему эта тишина настала. Они простили друг другу вред, который нанесли, и созерцали то, чем могла бы быть их совместная жизнь.
Почти без сожалений смотрел он сейчас на Эдит; при мягком свете вечернего солнца, скрадывавшем морщины, ее лицо казалось молодым. Ему думалось: если бы я был сильней… если бы больше знал… больше понимал… И последнее, безжалостное: если бы я больше ее любил… Словно проходя долгий путь, его ладонь двигалась по одеялу и касалась ее ладони. Эдит сидела неподвижно; и спустя какое-то время он впадал в забытье.
Несмотря на таблетки, вызывающие сонливость, ум, казалось ему, сохранял ясность, и он был этому рад. Но теперь его умом как будто управляла чья-то посторонняя воля, обращая то в одну, то в другую сторону; время шло, а Стоунер не чувствовал, что оно проходит.
Гордон Финч бывал у него почти каждый день, но череда его визитов расплывалась в сознании Стоунера; порой он заговаривал с Гордоном, когда его не было, и удивлялся своему голосу в пустой комнате; порой посреди беседы с Финчем он умолкал, а затем моргал, точно вдруг вспоминал о его присутствии. Однажды, когда Гордон на цыпочках вошел в комнату, Стоунер повернул к нему голову и удивленно спросил: «А где Дэйв?» Увидев на лице Гордона изумление и испуг, он слегка покачал головой на подушке:
— Прости, Гордон. Я был в полусне; мне пригрезился Дэйв Мастерс, и я… иногда я произношу что-то вслух, сам не сознавая того. Это все от таблеток.
Гордон улыбнулся, кивнул и обратил все в шутку; но Стоунер знал, что в эту минуту Гордон Финч отдалился от него безвозвратно. Он остро пожалел, что заговорил о Дэйве Мастерсе — о дерзком юноше, которого они оба любили, о юноше, чей призрак все эти годы соединял их дружбой такой глубины, о какой они и не подозревали.
Гордон передал ему приветы от коллег и, перескакивая с одного на другое, стал рассказывать об университетских делах, какие могли заинтересовать Стоунера; но глаза гостя беспокойно бегали, на губах мелькала нервная улыбка.