Стоять до последнего
Шрифт:
– Скажите, почему бельгийские женщины так враждебно настроены к нам, немцам?
«Начало оригинальное, но смысл старый», – отметила Рубцова.
– Могу ответить только встречным вопросом, – сказала ему Марина. – Неужели вы, покорив нашу страну, уже считаете, что каждая бельгийка должна стать наложницей и ублажать вас?
– Простите, но вы слишком резки и делаете преждевременные обобщения.
– На основе, так сказать, личного опыта, – ответила Марина. – По улице днем пройти невозможно, а вечером и подавно.
– Приношу извинения за всех тех, кто когда-либо
– Спасибо, насмотрелась.
– Вы видели лишь десятки, сотни, может быть, даже тысячи. Но нас в Германии – миллионы. И все – разные люди, как и везде на земном шаре. Есть грубияны, а есть интеллигенты, есть наглецы и есть воплощение доброты и нежности, – он взял бутылку коньяку. – Разрешите наполнить вашу рюмку?
– Я не употребляю спиртного, – остановила его Марина.
– Понимаю, понимаю… Вам сейчас хочется встать и уйти, чтобы потом о вас не говорили, что вы «проводите время с немцами»… Верно? Угадал ваши мысли?
«Ну, если только такие мысли лейтенант прочел в моих глазах, так это великолепно!» – Марина мысленно усмехнулась «проницательности» офицера. И вслух произнесла:
– Почти угадали. Мне пора.
– Благодарю за компанию, – ответил офицер и потянулся за газетой, одним этим жестом он давал ей понять, что понимает и принимает «нежелание вести беседу».
Вдруг Марину словно ударило током: с газетной страницы на нее глянуло знакомое женское лицо. Удивительно знакомое. Марина всмотрелась в фотографию. Светлые волосы, расчесанные на пробор, открывали высокий чистый лоб. Открыто и немного испуганно смотрели на Марину глаза ее. Полные, четко очерченные губы плотно сжаты, в уголках застыла горестная складка. Лицо простое и не слишком выразительное. «Я знаю эту женщину, – первое, что подумала Марина. – Но где и когда мы встречались?» Она только теперь обратила внимание на крупные жирные буквы, которые шли по всей ширине газетной полосы. Марине была видна часть газеты, и она прочла: «…ийца поймана».
Марина снова взглянула на фотографию, пытаясь найти связь между портретом женщины и заголовком. В заголовке речь шла о каком-то убийстве. Марина это поняла сразу. Но при чем тогда здесь фотография? Да и о каком убийстве идет речь? Кого все-таки поймали?
Конечно же, на все вопросы можно получить ответ тут же, не поднимаясь со стула, но для этого необходимо продолжить разговор с немецким офицером, который так демонстративно углубился в чтение. Но вот именно продолжать беседу Марина и не желала. Она понимала, что стоит ей лишь задать один вопрос, как на лице летчика мелькнет внутреннее торжество победителя, победителя мужчины над женщиной, и он, расплывшись в галантнейшей улыбке, начнет «ухаживать». А тогда трудновато будет от него отвязаться.
«Где же я встречала эту женщину?» – снова подумала Марина, поднимаясь со стула.
– До свидания.
– Благодарю за компанию, – отозвался летчик.
Рубцова вышла из кафе. Короткий декабрьский день быстро угасал.
Марина посмотрела по
– Последние новости! Она сама сдалась комендатуре!.. Последние новости. Пятьдесят заложников на свободе!..
Рубцова купила газету и с самым небрежным видом развернула ее. Еще раз взглянув на фотографию, Марина сразу вспомнила и узнала женщину. Вспомнила неожиданно и краткую встречу в кафе. Неужели она? Рубцова тогда приняла ее за провокатора. Особенно насторожило Рубцову тогда то обстоятельство, что незнакомка, ко всему прочему, еще и назвала себя Мариной…
Хотелось остановиться и прочесть все подробнее. Но бельгийские женщины, как принято здесь, будто бы не интересуются политикой. Марина не видела, чтобы женщины читали газеты на улице. А привлекать внимание к себе ей было ни к чему. Марина спрятала газету в сумочку и поспешила домой.
Всю дорогу в трамвае она сидела, отвернувшись к окну, мысленно уносилась назад, в тот хмурый субботний день, когда встретила эту женщину, которая носила ее русское имя. В ушах звучали сказанные той Мариной слова, сказанные с болью и грустью: «Неужели во всем Брюсселе не найдется хотя бы одного храбреца, который мог бы всколыхнуть застывшее болото позорной жизни!»
…Взбежав к себе на четвертый этаж, Марина заперла дверь и, включив свет, торопливо развернула газету. Пробежала экстренное сообщение германского командования:
«…Террористка Марина Шафрова, убившая на площади Порт де Намюр помощника военного коменданта, сдалась в руки властей и призналась в своем преступлении…»
«Она совершила и второе покушение на немецкого офицера. На этот раз это был капитан германской армии…»
«Марина Шафрова подкараулила его на бульваре и тоже нанесла удар ножом…»
«На его предсмертный крик прибежал патруль и задержал красную террористку…»
«…Она не пыталась бежать…»
«Шафрову доставили в немецкую комендатуру, и она призналась во всем».
И ниже жирными буквами германское командование сообщило: «Пятьдесят заложников, жители города Брюсселя, сегодня утром выпущены на свободу».
Рубцова смотрела на газету, и слезы сами накатывались на глаза. Она провела ладонью по фотографии отважной женщины, разглаживая складки на бумаге. Сознание отказывалось верить в действительность.
– Прости меня, тезка… Прости…
На попутной военной машине Миклашевский добрался до Пушкинской площади и, поблагодарив водителя, спрыгнул на утрамбованный колесами снег. Утро только вступило в свою силу, и зимнее неяркое солнце, как боевая медаль, низко висело на выцветшем синем небе, лаская лучами засыпанные снегом дома, голые деревья, высветляя длинные и толстые серые колбасы аэростатов, которые плавно покачивались в небе, натягивая железные струны тросов. После сумрачного Ленинграда, его пустынных заснеженных улиц, после обстрелов и бомбежек Миклашевскому родная Москва показалась далеким тыловым городом. Люди ходили без опаски, двигались автомашины, позванивали трамваи…