Стоять до последнего
Шрифт:
Игорь вспомнил настороженные взгляды обоих эсэсовцев, когда показал кусок газеты и ткнул пальцем на имя автора статьи. Немцы тогда обменялись короткими репликами, многозначительно переглянулись. Но потом, когда к вечеру снова вызвали Миклашевского и заставили писать письмо родственнику, у Игоря отлегло от сердца – все в порядке. Под диктовку Гельмута Гезенригена Миклашевский выводил на чистом листе бумаги: «Дорогой Всеволод Александрович, сочетанием событий я оказался здесь, в немецком тылу… Добровольно перешел линию фронта. Я совершенно случайно из газеты узнал, что и вы находитесь здесь, и потому
По глазам Гезенригена было видно, что тот не особенно доверяет словам Миклашевского, и, заставляя пленного писать письмо своему родственнику, он прежде всего рассчитывал использовать еще одну возможность проверить перебежчика – дядя должен знать почерк племянника…
Вдруг в коридоре послышался шум, раздались шаги. Миклашевский насторожился: может быть, опять за ним? Звякнул засов, и дверь, обитая кровельной жестью, распахнулась.
– Входи, стерва! – рычал надсмотрщик, вталкивая кого-то в камеру. – Тут теперя вас двое гнид будет! Поякшаетесь перед смертью!
В камеру вошел, вернее, влетел от сильного толчка незнакомый человек, босой, в солдатских поношенных галифе и в изодранной командирской гимнастерке. Он еле держался на ногах. Сделав несколько шагов, незнакомец растянулся на полу.
Дверь захлопнулась.
Несколько минут незнакомец лежал без движения, лицом вниз и тяжело хватал воздух открытым ртом. Светлые, как пшеничная солома, вьющиеся волосы местами были в крови, пучками прилипли ко лбу. По всему было видно, что военнопленный прошел «обработку»…
– Пить, – прохрипел избитый. – Пить…
Миклашевский осторожно поднял его, уложил на нары, потом взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, поднес к губам.
– Пей, друг.
Тот жадно глотал воду, стуча зубами о края кружки. На лбу и на висках проступила мелкими каплями испарина. Незнакомец закашлялся тяжело и с надрывом, потом успокоился, посмотрел на Миклашевского мутными глазами и обессиленно опустился на нары.
Миклашевский вынул из кармана кусок тряпки, служившей носовым платком, намочил ее и стал смывать кровь на лице. Незнакомец лежал с закрытыми глазами. На голове, чуть выше уха, виднелась рана. Игорь снял гимнастерку, стянул с себя нижнюю рубаху. Попробовал оторвать рукав, но тот не поддавался. Тогда Игорь вцепился в край зубами и чуть надгрыз материю. Разорвав рукав на полосы, Миклашевский начал бинтовать голову избитого.
– Потерпи… Потерпи…
Пострадавший лишь тихо, протяжно стонал, не открывая глаз. Игорь уложил его поудобнее на тюфяке, подложив под голову свою тужурку.
– Спи, спи. Сон – это, знаешь, лучшее лекарство.
Вскоре избитый задышал ровнее, спокойнее и, кажется, заснул.
Миклашевский уселся рядом на нары и молча глядел на военнопленного. Какое-то недоброе предчувствие глухо шевелилось у него в груди. Он знал, что рано или поздно к нему в камеру, как предупреждал полковник Ильинков, обязательно приведут «подсадную утку», попросту говоря, провокатора. «Прием, испытанный гестаповцами, – наставлял полковник, – и действует почти безотказно».
Но чем дольше смотрел Миклашевский на избитого, тем сильнее в нем проступало чувство жалости, и оно, это чувство, заглушало все остальное. Никак не хотелось верить, что перед тобой на нарах лежит именно провокатор. Камера имеет
Игорь готовился и мысленно не раз представлял себе встречу с провокатором, умным и хитрющим врагом. Но Миклашевский никогда, даже в самых немыслимых предположениях, не мог предвидеть, что того втолкнут в камеру в таком полубессознательном состоянии. Какой же тот после этого агент, если без посторонней помощи не может передвигаться? Да и что он может запомнить? Как в таком состоянии будет провоцировать?..
Игорь, стараясь не разбудить избитого, передвинул того к стене. В маленьком окошке синела ночь и одиноко смотрела далекая равнодушная звезда. «А может быть, он вовсе и не тот, за кого я его принимаю, – в который раз думал Миклашевский, укладываясь рядом на нары. – Может быть, он свой, его пытали на допросах и потом втолкнули в мою камеру… А я тут со своими предубеждениями…» Но то недоброе предчувствие, которое вспыхнуло сразу, в первые же минуты появления незнакомца в камере, не проходило. Его нельзя было объяснить словами, оно просто таилось где-то подсознательно и лишь вкрадчиво напоминало о себе, предупреждая: будь осторожен.
На третьи сутки избитый окончательно пришел в себя. Все это время Миклашевский заботливо, как нянька, ухаживал за ним, менял повязки, для чего пришлось изорвать нижнюю рубаху, прикладывал влажные компрессы, поил и кормил.
Открыв глаза, незнакомец внимательно и настороженно смотрел на Миклашевского, и в его темных, глубоко посаженных глазах можно было прочесть открытое недоверие.
– Ну что? Очухался? – Миклашевский тепло улыбнулся. – Наконец-то!
– Ты кто? – спросил незнакомец, чуть приподымаясь.
Миклашевский недоуменно глянул на товарища по камере. Голос у того был колючим, холодным. Игорю даже стало не по себе.
– Я?.. Я такой же, кажется, заключенный, как и ты, – ответил Миклашевский, стараясь не придавать значения холодному вопросу.
– Такой же? – переспросил избитый, вкладывая в короткое слово весьма многозначительный смысл. – В этом еще надо разобраться.
– Поживем – увидим, – ответил Миклашевский. – Дело не хитрое.
– Вот именно, не хитрое, – тем же многозначительным тоном произнес незнакомец. И замолчал, рассматривая в упор Миклашевского.
Игорь тоже молчал. Воцарилась неловкая пауза. Оба смотрели друг другу в глаза, один – недоверчиво и зло, а другой – выжидающе и спокойно. Миклашевскому вспомнились детские годы, как в школе, начитавшись о приключениях Шерлока Холмса, вырабатывали у себя волю, силу взгляда и часто играли в «гляделки»: уставятся двое друг на друга и смотрят в упор, пока один не заморгает… Вспомнив о той школьной игре, Миклашевский невольно улыбнулся: