Страх и наваждения
Шрифт:
– Готовятся. Ишь, понагнали, – мой водитель буркнул, не оборачиваясь.
– Кого? – Я попыталась сделать вид, что не понимаю.
По-видимому, он раскусил мою хитрую тактику. Резко затормозил, едва не впилившись в идущую наперерез машину, и бросил с усмешкой, через плечо:
– Вестимо, кого. Бдят.
Меня затошнило: от его насмешливых слов, отдающих древними, давно прошедшими временами; от его манеры вождения – агрессивной, грозящей опасными последствиями, самое малое из которых – опоздание на самолет. Справляясь с дурнотой, я крепко зажмурилась – словно дала себе задание окуклиться; уже всерьез жалея, что мне достался не какой-нибудь вульгарный говорун (любитель
Кое-как справившись с собой, я решила побольше молчать, поменьше спрашивать; глядеть куда-нибудь в сторону, положившись на наше вечное русское «авось».
Мой взгляд, скользнув по широкой невской глади, дотянулся до череды огней: размытые туманом, они походили на тусклую новогоднюю гирлянду, перекинутую с берега на берег. По Троицкому мосту в обоих направлениях – в сторону Петроградской и обратно – деловито, как ни в чем не бывало скользили автомобили. Получалось, что, нарушив правила, мы выгадали каких-нибудь минут десять, но их же и прогадали: транспортный поток, съезжающий с Литейного моста, оказался куда плотней.
– Боитесь опоздать?
Мне показалось, водитель расслышал мои мысли. Во всяком случае, он отставил обидные насмешки – и добавил грустно и серьезно:
– Не бойтесь. Проскочим. Бог не выдаст – свинья не съест.
Я хотела возразить: мол, в Петербурге свиньи не водятся, – но не стала его отвлекать.
Тем более в столь ответственный момент, когда, сбросив скорость, подавая машину влево, он настойчиво, чтобы не сказать нагло, поддавливает идущих параллельных курсом водителей; ищет того, кто дрогнет и позволит ему перестроиться в левую полосу – раньше, чем закончится бесконечный Литейный мост.
Следя за его опасными манипуляциями, я заметила пожилого дядьку в «семерке» – баклажанового цвета, с помятым боком и ободранной задней дверцей – и, словно заключая пари сама с собой, подумала: он. Ничуть не бывало. Пожилая, под стать хозяину, «семерка» проследовала с таким непреклонным видом, который пристал бы, по меньшей мере, «лексусу»; мелькнув наклейкой на заднем стекле: «Можем повторить».
Только я успела подумать про «лексус», как он тотчас же материализовался и, к моему изумлению, дал слабину. Мало того, что притормозил, так еще и посигналил двумя короткими вспышками: про – шу.
Мой водитель не заставил себя упрашивать. Встроился, будто так и надо, не моргнув задними огнями. Откровенно говоря, мне это не понравилось: «Что, черт возьми, этот парень о себе возомнил!» – я подумала в сердцах, окончательно и бесповоротно зачисляя его в приезжие, коим до петербуржцев как до неба, тяжело и влажно нависающего над городом: даже нам, урожденным ленинградцам, трудно порой дышать…
Пока я, пытаясь подавить новый приступ кашля, справлялась со сбившимся дыханием, слева, в створе Литейного проспекта, поднялось – словно выросло из болотистой почвы – темное здание, чьи свинцовые контуры, знакомые каждому ленинградцу, испокон веку наводят страх. Я одернула себя: не наводят, а наводили; мы – первое непоротое поколение, нам эти древние игры нипочем. Да, колонна грузовиков – но, если здраво рассудить, не такая она уж и длинная. Да, Троицкий мост перегородили, но его уже открыли…
– Как вы думаете, сколько их было? – Я нарочно не уточняю кого. Такие вопросы лучше задавать обиняками.
Взгляд
– Эй, вы меня слышите?
Мой водитель молчит как рыба.
Глядя на его широкие спортивные плечи, упакованные в черную кожаную куртку, я загадываю: «Если свернем налево, значит…»
Разумеется, я отдаю себе отчет: игра, которую я затеяла, – чистое безумие. Кто я такая, чтобы ради моего задержания выдумывать иезуитские способы: перегораживать Троицкий мост, пригонять колонну грузовиков; но когда на кон поставлены жизнь и свобода, разум – не советчик. Не капитан, покидающий свой корабль последним.
Флагманский крейсер моего разума кренится, теряя остойчивость. Еще мгновение, и все будет кончено…
Я перевожу дыхание: мы едем прямо; этот раунд безумной игры завершен. За стеклом впереди идущей машины маячит фигурка клоуна. Расплываясь в широченной – от уха до уха – беззубой улыбке, рыжеволосый клоун кивает без устали, то откидывая головку в красном островерхом колпачке, то тычась в заднее стекло мягким тряпичным лобиком. По стеклу стремительными змейками сбегают дождевые струи. Я подношу запястье к глазам. До отлета полно времени: часовая стрелка только-только подбирается к шести. Игрушечный клоун кивает, как заведенный – в такт секундной стрелке, которая движется короткими толчками: взад-вперед, взад-вперед… Похоже, села батарейка. Это неприятно – терпеть не могу случайностей, которые подстерегают в дороге. Неприятно, но не страшно. В конце концов, у меня есть смартфон.
Белая машина сворачивает к воротам Мариинской больницы. Рыжеволосый клоун улыбается: все еще наладится, обойдется; не надо о плохом, подумай о чем-нибудь хорошем…
О хорошем.
Белая машина принадлежит врачу. Ему лет сорок, бородатый, борода клинышком, хорошее русское лицо; коллеги находят в его лице что-то дореволюционное; глаза – голубые; дорогая массивная оправа; под правой бровью едва различимый шрам: тонкая ниточка, стягивающая кожу. У врача дружная семья. Жена – медсестра. До пандемии они оба работали в Мариинской больнице; он – хирург; она – операционная сестра. (Сценка в операционной: хирург поднимает голову; лоб усеян каплями пота; чтобы промокнуть его хорошее лицо стерильной салфеткой, его будущая жена осторожно снимает с него очки…) У супругов двое детей: погодки, мальчик и девочка. Когда началась пандемия, жена уволилась, увезла детей на дачу. Он помнит, какая была паника, разговоры о смерти.
– Что будет с детьми, если мы оба умрем? – Жена сидела за столом, обхватив голову руками.
– Отдадут бабушкам. – Хотел подбодрить, но вышло только хуже.
– Бабушкам?! – она вскрикнула. – Старики умирают первыми!
Первые месяцы приезжал раз в неделю, привозил продукты; не заходя в дом, оставлял пакеты на крыльце. Жена и дети смотрели из окон. Шел к воротам, стараясь думать о хорошем: рано или поздно пандемия закончится. Кончается все, даже разлука. Бесконечность – это не про нас. Заводя машину, он не узнавал себя в зеркале: с бородой пришлось расстаться. Весь день, с утра до вечера, в маске и защитном костюме – и так-то тяжело.