Страх, который меня убил
Шрифт:
Понимание пьянства как страшной опасности пришло ко мне очень рано.
Этот страх выматывал душу, пожирал остатки счастливости в сознании.
И очень быстро заставил думать о том, как мне вырваться из этого ада. Когда мы перешептывались с мамой во время пьяного сна отца, я часто просил ее, чтобы она развелась с отцом. Мои наивные комбинации не учитывали того, что квартира принадлежала полку и не могла быть разменяна. Да и работу в таком маленьком городе найти было бы трудно. Так что мама предпочитала терпеть эти мучения. И я терпел вместе с ней.
У нас, вернее, у отца, был мотоцикл. Он вообще любил технику.
Сначала в семье, когда меня еще не было, появился “ИЖ-49”. Потом
“ИЖ-56”. Я его помню, он был бежевого цвета. А вырос я во время эпохи новенького “ИЖ-Юпитера” с коляской. Он был салатного цвета и хранился в старой деревянной халупе, именуемой “гараж”. Мотоцикл
Приближалось окончание школы, и надо было решать, кем быть в жизни.
Конечно, военным. Но у меня была близорукость, и путь в летное училище был закрыт. Я отправил документы в училище военных политработников. Документы мне вернули с отказом. Я не представлял, кем хочу стать. Меня не интересовало ничто конкретно, кроме литературы, притяжение которой я ощутил, когда мы освободились от влияния Лидакола, и литературу стала преподавать другая учительница.
Это было в старших классах. Это притяжение радовало и тревожило меня на подсознательном уровне. Радовало тем, что душа обрела место на земле. А тревога возникала, когда приходило понимание невозможности осуществить свои мечты и стать писателем. Профессия писателя для меня была священна. Писатель воспринимался мной как Учитель, как жрец, как владелец неведомых мне знаний.
Однажды, придя домой, я увидел нашу добрую соседку – Тётьлюду.
Тётьлюда и мама о чем-то тихо совещались. Когда увидели меня, пригласили к участию в беседе. Мама предложила мне вариант поступления в Саратовский медицинский институт. Я легкомысленно воспринял эту версию. Я понимал, что подготовка моя слаба. В Москву, в связи с этим, дорога была закрыта. Особых пристрастий к математике или физике я не имел. Политехнический и сельскохозяйственный институты меня не интересовали вовсе. Поэтому отношение к медицине было двойственное. Я не был прирожденным естествоиспытателем. Однако медицина была привлекательна тем, что в ней находили место мои гуманитарные наклонности и нежелание заниматься точными науками.
Вокруг этого семейного действа кружили мои страхи. Поддержки от отца я не ожидал никакой. Я постепенно становился одиноким, оторванным от дома юношей, с огромным комплексом неполноценности и с не менее выдающейся амбициозностью. Страх перед неизбежным разрывом с домом, страх необходимости обретения жилища в чужом, огромном, равнодушном городе, страх полного одиночества – эти страхи были естественными и воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Однако душа была уже сенсибилизирована другими, более мощными, страхами, новые переживания выходили за рамки обыденного, и я чувствовал, что надвигается нечто ужасное и неотвратимое. К тому же отец, уехавший к новому месту службы, вернулся оттуда пенсионером. Выйдя из-под контроля матери, он, скорее всего, пил там беспробудно, попал в госпиталь. И его списали, не дав дослужиться до нормальной пенсии совсем немного. Да он и не боролся с обстоятельствами. Включенный механизм саморазрушения работал на полную мощность. Это лишило нас возможности переехать в областной город, где жизнь, может быть, приобрела бы другие, более радостные и наполненные, оттенки.
Страх уже тогда сделал из меня калеку. Это выражалось в том, что я шагу не мог ступить без
Через соседку нашла жилье в чужом огромном городе. А потом ездила со мной сдавать документы на экзамены. Я не мог самостоятельно перемещаться по новому городу. Меня пугали трамваи, троллейбусы.
Купить и попросить кого-то пробить талончик было испытанием. А уж поесть где-то самостоятельно, в какой-нибудь забегаловке, я просто был не в состоянии. Меня парализовало обилие людей, сознание своего несовершенства. Мне казалось, что все смотрели на меня. Вся улица, весь город.
На экзаменах я не добрал полтора балла, но оставалась крохотная надежда попасть в так называемые “кандидаты”, которые занимались вместе со всеми, постепенно замещая места тех, кто выбыл из института по той или иной причине. Я ездил в Саратов, выстаивал очереди перед дверями деканата, сдавал дополнительные документы. И получил-таки право на учебу. Меня зачислили “кандидатом”. Когда я очнулся, то увидел вокруг себя новых людей – это были студенты моей группы.
Жить в общежитии я категорически отказался. И мама нашла мне квартиру, коммунальную комнатушку, которую мы делили вместе со старой маленькой бабулькой, оказавшейся не злобной и чистоплотной. С соседями у нее отношения были хорошие, что передалось и на меня. Я способствовал этому тем, что был очень тих и осторожен. Ел я то, что привозил из дома. Два раза в месяц ездил домой. И видел там картину постепенной гибели семьи. Отец все время был пьяным. Мой приезд не интересовал его вовсе. Он жил уже посторонней жизнью, вернее, уже полусмертью. Мама собирала тяжеленные сумки с едой, провожала меня до автобуса. А потом, добравшись на проходящем поезде до Саратова, я пёр их до бабулькиной комнатки.
В институте совершенно исчез страх перед шпаной, которую я не встречал на улицах города, поскольку постоянно был на занятиях, среди себе подобных, и не посещал заведомо опасные места. Пляж в
Затоне, например. Или парк культуры и отдыха. Слухи о бандитствующих группах доносились каким-то далеким эхом и не тревожили меня. Однако началась другая пытка, которую провоцировали мои чудовищные комплексы. В институте была своя элита, высокомерно смотревшая на приезжих типов вроде меня. Это были дети преподавателей института или дети советских торгашей и коммунистических командиров высокого ранга. Они бросали презрительные взгляды в мою сторону. Друзей у меня почти не было. Я был отчаянно одинок. Мучился из-за того, что не мог приобрести себе модную одежду. Джинсы, например. Стоимость их равнялась маминой зарплате. А отцовская пенсия урезалась до минимума беспробудным пьянством. У меня практически не было денег, и затеять какой-нибудь роман со студенткой я не мог, несмотря на свои счастливые внешние данные. Организм требовал физической любви, и я продолжал заниматься онанизмом. В то время как мои сверстники, свободные и не зажатые дурацкими страхами, легко находили возможность реализовать свои сексуальные возможности.
Дикая смесь из одиночества, замкнутости, тщеславия и самолюбия рванула со страшной силой, когда в троллейбусе ко мне подошла небольшого росточка девушка, наша студентка, взяла меня за пуговицу и предложила познакомиться. Так случилась ошибка, которая дала результат в виде двадцатилетней семейной жизни с дочерью большого саратовского начальника. Скоропалительной свадьбе способствовала гибель отца. Система самоуничтожения сработала. Он утонул на рыбалке. Осенью. В реке Хопер. Под “бековским” железнодорожным мостом. Поезд, на котором сейчас я езжу в Москву, идет как раз по этому мосту, и я могу видеть место, где утонул отец. Но никогда не смотрю в эту сторону.
Мы поженились сразу после похорон. Меня просто приняли в семью как нового ребенка. В глазах окружающих я вознесся на неимоверную высоту. Меня уважали, но не любили. Я продался. И таким образом мгновенно превратился в мажора. Это тешило мое тщеславие. Я находился в состоянии постоянной эйфории. На какой-то момент страхи оставили меня. И наружу поперла моя тщеславная дурь.
Новой семье купили машину. Родилась дочь. Только два студента ездили на занятия на своих автомобилях. Сын известного торговца и я. Но покой длился недолго. Скорее всего, я сам искал страх. Сознание было наркотизировано страхом до последней степени. И отсутствие его начинало ломать и мучить разум и тело. К тому же оказалось, что половая близость со своей женой меня быстро перестала интересовать, и я ринулся на поиск настоящих ощущений. Измены посыпались одна за другой. Глупо говорить о том, что никто ничего не видел и никто ни о чем не догадывался. Тем не менее, я активно искал новые увлечения и романы. И страх вернулся. Теперь он носил одежды страха разоблачения, страха быть пойманным за руку.