Страх любви
Шрифт:
— Теперь, Жюльетта, расскажи мне все!
Изнемогая, она прижалась к нему, словно ища защиты.
— Спаси меня, Марсель, спаси меня!
Марсель слушал скорбную повесть. Она вырывалась из уст Жюльетты отрывками, несвязная, нескладная, трагичная в своем беспорядке. Она рассказала, как вышла замуж по легкомыслию, ради выгоды, по слабости, под влиянием отца, соблазненная перспективою новой жизни. После унылого Онэ Париж и свет могли ослепить молодую девушку! Деньги, развлечения, свобода, сколько приманок — и как отец умел заставить ее оценить их! Неопытная, пылкая, кокетливая, легкомысленная, она уступила! И, однако, немного было нужно, чтобы она поступила иначе!
Она нашла в г-не де Валантоне внимательного и любезного мужа, который снова сделался светским человеком, чтобы нравиться ей, который ее баловал,
Ах, как быстро в ее уме все стало ясным! О, эта прогулка в Булонском лесу в весенний день!.. В тот день она поняла, что жить — значит любить, и любовь приняла в ней самую острую форму, форму жалости. Тогда страстно захотела она оживить молодость того, кого она жалела за его одиночество и его печаль, она пришла к нему, в его дом. Смиренная и пламенная, она предложила ему себя, а он отвернулся. И она возвратилась к себе, разбитая стыдом и сожалением. Ей хотелось умереть, а месяц спустя она стала любовницей Бернара д'Аржимеля!
Ах, как он сумел уловить минуту! В первое время ее замужества он вел себя с нею, как товарищ, слегка холодный, но внимательный. Она обращалась с ним дружески, зная об отеческих чувствах, которые питал к нему г-н де Валантон. Бернар выказывал ей за это почтительную благодарность, которая вскоре приняла оттенок корректной близости. Г-н де Валантон казался в восторге от этой дружбы. Иногда, однако, она замечала взгляд г-на д'Аржимеля, устремленный на нее с необычайным упорством; потом наступил день, когда этот взгляд не покидал ее больше, и, измученная, слабая, безоружная, она подчинилась его властному обаянию и силе.
Ах, несчастная, как могла она противостоять непреклонной воле этого человека! Он стал для нее не столько ее любовником, сколько властелином. Он грубо прокричал ей о своей страсти и заставил ее подчиниться себе. Он укротил ее, поработил единственно силою своего присутствия, и она отдалась ему.
Дрожащая и испуганная, она в отчаянии ломала руки. Она говорила, задыхаясь:
— Ах, Марсель, я боюсь, боюсь! Спаси меня от него, любовь моя… Ты не знаешь, каков он! Но он — мой властелин, понимаешь? Он читает мои мысли. Он увидит, что я люблю тебя. У меня нет от него тайн. Он угадает. Я боюсь. Он будет меня расспрашивать, и неужели ты думаешь, что я сумею скрыть, солгать? Нет, нет! Я перед ним — ничто! Я во всем признаюсь. Я назову твое имя, скажу, где ты живешь, часы наших свиданий, все, все, и мы погибнем, погибнем…
Голос ее поднимался, робкий, молящий, жалкий…
— Спаси меня, Марсель, спаси меня. Ах, как хорошо жить, ни о чем не думая! Я клялась себе, что буду мужественной. По вечерам перед зеркалом я изучала свое лицо. Я старалась снова надеть ту маску пленницы, которую он наложил на меня и которую днем стирали твои поцелуи… Иногда я думала, что она мне больше не понадобится. Минутами мне казалось, что я уже не боюсь его, что я изгнала его из своей жизни. А время шло… Я не предполагала, что он вернется так скоро! Он писал мне из Инсбрука; я рассчитывала на одну-две недели… А он извещает меня о своем приезде, но я не должна теперь увидеться с ним, Марсель, не должна!..
Она уцепилась за него с такой силой, что он едва не упал и невольно оттолкнул ее. Она продолжала со стоном:
— Ах, ты меня отталкиваешь, ты меня покидаешь! Не моя вина, если я обращаюсь к тебе. Я пробовала иное. Когда папа был здесь, на яхте, я просила увезти меня. О, если бы он согласился!.. Но нет! Связаться со мною, создать себе неприятности!.. Между тем это было так просто!.. А теперь! Подумай, Марсель, он будет здесь завтра, завтра!.. Ах, ты мне делаешь больно!
Он держал ее за кисти рук и пристально смотрел
— Ага, он возвращается, этот господин! Пускай же возвращается! Ты скажешь ему, слышишь, ты скажешь, что принадлежишь другому, мне, да, мне, Марселю Ренодье! Ты скажешь, что ты была моею, и не из страха, не насильно, как ты принадлежала ему; ты скажешь, что если он был твоим хозяином, то я — твой возлюбленный, и что я сам послал тебя сообщить ему об этом… И он ничего не сможет сделать. Разве можно что-нибудь сделать с женщиной, которая тебя не желает? Есть звонки, слуги… И он будет страдать, так как я уверен, что он еще желает тебя; он будет страдать, потому что ты прекрасна, потому что тот, кто имел тебя, уже не может обойтись без тебя. Он будет страдать, потому что ты скажешь ему, что любишь меня, что еще в эту ночь я обладал твоим телом, которого он больше не увидит, так как ты — моя, слышишь, моя, моя, моя!
Их лица соприкасались. Жюльетта более не отодвигалась. Он охватил ее с таким неистовством, что она навзничь упала на кровать, куда в своем падении увлекла и его. И она стонала под поцелуями от ужаса, отчаяния и счастья…
Когда она проснулась, — так как она спала, — неясный свет белел сквозь стекла окон. Марсель, в кресле, у потухшего огня, был так погружен в мысли, что не слышал, как она встала… Холод в комнате заставил ее вздрогнуть… Одевшись, она подошла к окну: то была заря дождливого дня; по стеклам струились капли воды. На набережной плиты блестели. За каналом остров Джудекка казался чем-то мягким, дряблым, зеленоватым. Часы пробили шесть. Жюльетта тихо нагнулась над молодым человеком и поцеловала его в губы. Ее глаза молили. Он посмотрел на нее с грустью. Выражение лица его было упрямым и жестоким. Она села возле него, и они продолжали молчать. Он мешал щипцами пепел в камине; потом, спустя немного, он несколько раз прошелся по комнате. Он подошел к ней, держа ее манто и шляпу, которые протянул ей. Она застегнула манто и, стоя перед зеркалом, воткнула в шляпу длинную булавку. Когда она обернулась, он открыл дверь. Она покраснела при мысли о том, как войдет в гостиницу, под насмешливым взглядом швейцара, словно девица, не ночевавшая дома; затем сильно побледнела… Нет, это невозможно! Он не мог требовать от нее такого испытания! Он возьмет ее с собой в палаццо Альдрамин. Бютелэ добр: он поможет им. Оттуда они поедут на вокзал, и этот кошмар кончится…
Выйдя из дому, они очутились на пустынной набережной Заттере. Шел дождь. Марсель направился по одной из calli, которая вела к Большому каналу. Почему они не пошли в сторону Сан-Тровазо? Плиты словно текли под их ногами. Венеция растворялась в жидком тумане. В конце узкой улицы Сан-Грегорио у перехода не было гондол. Они все собрались напротив, у Кампо Сан-Зобениго.
Марсель шагнул вперед по доскам пристани и крикнул:
— Рорре! [41]
Лениво от противоположного берега Большого канала отделилась гондола. Со своей выпуклой felze, длинная и черная на скользкой волне, она походила на могильную улитку, тащившую на себе свою раковину. Гондольер в резиновом плаще казался еще насквозь пропитанным ночным сумраком. Его тень рисовалась на фасадах противоположных домов. Можно было подумать, что дома превратились в студень и плыли по воде, готовые растаять в собственном отражении. Венеция словно исчезла вокруг них. От нее осталась лишь эта призрачная видимость. Она, которая им покровительствовала, которая отдала им свой свет, свои краски, покинула, предала их! Под сеткою дождя она была лишь пасмурной раковиной, утратившей блеск перламутра.
41
Лодки (Прим. перев.)