Страх. Сладострастие. Смерть
Шрифт:
Совершенно очевидно, что тема диспозиции мужского и женского будоражит воображение Ведекинда. Он рассматривает ее то в замочную скважину, то как микроскопический объект на препаровочном стекле. Эта диспозиция раскрывается автором как на женских персонажах, так и на мужских. Если бы Ведекинд смог сформулировать свои наблюдения систематически и оформил бы их в виде монографии, то он обогнал бы не только Фрейда, но и Вейнингера лет на десять. Поскольку даже без всестороннего анализа текста вполне очевидно, что Ведекинд рассматривает человека с позиции бисексуальности, полагая, как это сделает позже Вейнингер, что мужественность и женственность есть в каждом человеческом существе, но только в разных пропорциях. Иными словами, анализируя текст, мы вполне имеем право говорить об элементах мужественности и женственности как у мужчин, так и у женщин (юношей и девушек).
Девушка Марта говорит своим подругам: «Я хотела бы родиться мальчиком», выражая этим свое самоощущение. В противовес этому Вендла, которая представлена в пьесе как «вполне женственная женщина», утверждает обратное: «Я так рада, что я девушка. Если бы я не была девушкой, я лишила бы себя жизни, чтобы в следующий раз…» Ее прерывает появление Мельхиора, так что нам не суждено узнать окончание ее мысли. Сам же Мельхиор представлен в пьесе
Итак, Мельхиор предстает перед нами как «истинный мужчина», истинный обладатель: «Я не хочу, – говорит Мельхиор, – выпрашивать блаженство как милостыню. Я хочу только того, чего мне приходится добиваться». А вот Мориц в отличие от Мельхиора, придерживается прямо противоположной точки зрения: «Разве это наслаждение, Мельхиор? – говорит он. – Девушка, Мельхиор, наслаждается, как блаженные боги. Благодаря своему устройству она защищена, она держится до последнего мгновения далеко от всякой горечи, чтобы потом сразу почувствовать, как над нею разверзается небо. Девушка боится ада еще тогда, когда гуляет по цветущему раю. Ее ощущения так же чисты, как родник, струящийся из скал. Девушка хватает бокал, до которого еще не касалось ни одно земное дыхание; чашу пламенеющего нектара, нектара, который она сразу проглатывает… Удовлетворение, которое должен испытывать при этом мужчина, кажется мне безвкусным и пошлым». Сильно раздосадованный откровенным признанием друга Мельхиор отвечает Морицу: «Представляй его себе как хочешь, но оставь только при себе… Я думаю о нем без особенного удовольствия».
Фактически Мориц оказывается в состоянии тяжелейшего психологического конфликта: с одной стороны, он испытывает женские по характеру сексуальные фантазии, но вместе с тем продолжает мечтать о женщине в качестве полового партнера. В этом персонаже бисексуальность достигает почти серафитовской полноты, только вот реализоваться в таких психологических условиях она никак не может. Здесь нельзя не вспомнить замечание Вейнингера: «Хотя половая возбудимость представляется противоположностью и оскорблением дружбы, но между мужчинами дружба вне полового, хотя бы и бессознательного, элемента невозможна. Доказывается это уже невозможностью дружбы между мужчинами, несимпатичными друг другу по внешности. Такого рода дружба столь часта у юношей…» Но конфликт указанных чувств в душе Морица делает его любовь невозможной, поскольку рассудком она направлена на иной объект. Это противоречие не оставляет места для Эроса, и Танатос берет над ним верх. Взял он верх и над Вейнингером, видимо все по той же самой причине.
Впрочем, бисексуальность отчетливо прочитывается и в поведении «вполне мужественного» Мельхиора. Небезынтересна для психолога такая его ремарка: «Я хотел бы теперь быть юной лесной дриадой и целую ночь качаться на ветвях деревьев» (кстати, так же – «лесной дриадой» он назовет и Вендлу, когда они случайно повстречаются в лесу). Второй казус – это по-своему странная мысль, озвученная в разговоре с Морицем. Вот послушайте: «Эта мысль пришла мне в голову третьего дня, – говорит Мельхиор. – Чувство стыда глубоко сидит в человеческой природе. Представь себе, что тебе нужно раздеться донага перед твоим лучшим другом. Ты сделаешь это только в том случае, если он сделает то же самое. Это просто-напросто вошло в моду». Согласитесь, достаточно странная мысль для «вполне мужественного мужчины». Ведь в сущности это утверждение содержит под собой готовность «раздеться перед лучшим другом», но лишь при том условии, что тот сделает это первым, то есть возьмет на себя вину за это событие. Когда же Мориц со своей стороны, выразит эту мысль вполне открыто: «Допустить безвинно совершиться над собой такой приятной необходимости – это, по-моему, сущность всего земного блаженства», Мельхиора охватит ужас, смешанный с негодованием, что следует интерпретировать как защитную реакцию от аналогичных собственных побуждений. Гетеросексуально «подкованный» Мельхиор не может принять своих чувств по отношению к Морицу, хотя, как мы видели выше, они иногда достаточно откровенно прорываются.
Эта внутренняя борьба Мельхиора между физическим влечением к женщине, которое лишено любви («О, верь мне, любви не существует, – говорит Мельхиор Вендле. – Всё эгоизм, всё себялюбие… Я люблю тебя так же мало, как и ты меня»…), и любовью к мужчине, которую сознание не позволяет (по приведенной выше вейнингеровской формуле) проявить с сексуальным чувством, нашла свое отражение в странной фразе его монолога в «исправительном учреждении»: «Когда я думаю о ней (Вендле, – А.К.), то вся кровь бросается мне в голову. И Мориц сковывает мои движения». А в сцене на кладбище Мельхиор наконец признается Морицу: «Сколько радостных, невозмутимых дней провели мы друг с другом в четырнадцать лет. Я обещаю тебе, Мориц, пусть будет, что будет, пусть я десятки раз переменюсь в грядущих годах, куда бы меня ни повлекло, но тебя я никогда не забуду». Мориц ответит на это, как и подобает Серафите: «Спасибо, спасибо, мой любимый», что вызывает очередной всплеск признаний Мельхиора: «А когда я стану наконец седовласым стариком, – говорит Мельхиор, – то, может быть, именно ты будешь мне ближе всех живущих». Напомню, эти слова обращены к мертвецу. Из-за всестороннего подавления, которое испытывает Мельхиор на протяжении всей своей жизни, он способен проявить свои чувства к возлюбленному только после того, как тот переступил границы смерти, то есть вышел за пределы чувственности. Но Мориц даже в этом своем положении Мельхиору «ближе всех живущих». Сильные чувства… Мистерия Эроса и Танатоса.
«Все являются первоначально двуполыми, – говорит Вейнингер, – то есть способными к половому сближению как с мужчиной, так и с женщиной. В дальнейшем каждый путем самовнушения воздействует на себя
Удивительно, Ведекинд характеризовал основную особенность своей драматургии (имеется в виду подмеченная критиками нарочитая отстраненность и холодная точность его анализа) «юмором». Мейерхольд будет говорить о «гротеске», Блок – о «жалком комедиантстве», а сам Ведекинд говорит о «юморе». И именно «юмористом» называет он Морица под самый занавес. Человек в черном говорит Мельхиору о Морице: «Твой друг просто шарлатан. У кого есть хоть полушка в наличности, тот не станет иронизировать. Величественный юморист – это самое несчастное создание творца». На что Мельхиор ультимативно отвечает незнакомцу: «Пусть юморист будет кем хочет. Или вы скажете мне, кто вы такой, или я протяну руку юмористу!», то есть Морицу. Так что же, не Ведекинд ли прототип своего Морица? «Величественный юморист – самое несчастное создание творца»? Сопоставляя психологические характеристики, которыми современники награждали Ведекинда, пожалуй, он больше напоминает Мельхиора. Но все-таки странное и не вполне уместное для кладбища слово «юморист» наводит на определенные размышления, которые, кстати, вполне согласуются с представлениями Анри Бергсона о формировании авторского героя, который может разделяться на нескольких персонажей.
О чем тогда эта пьеса? Может быть, Ведекинд бессознательно пытается соединить две расходящиеся части своей души: женственного Морица и мужественного Мельхиора? У них ведь даже имена созвучны. Случайно? Два главных героя со схожими именами – случайно?…
Так о чем же эта пьеса? Может быть, Ведекинд показывает, по какой причине наши чувства не могут реализоваться и почему Танатос побеждает Эрос? Нет, этот ответ уже всецело принадлежит авторству Романа Виктюка.
Тогда о чем говорит нам Роман Виктюк? На этот вопрос, тем более поставленный подобным образом, я бы никогда не осмелился ответить. Да я и так наговорил уже больше нужного, а у Романа Григорьевича все проще, просто и гениально: форма как содержание.
P.S
Виноградник. Виноградари – мужчины и женщины. На западе солнце заходит за горную вершину. Из долины доносится звон колокольчиков. Ганс Рилов и Эрнст Ребель лежат на возвышении, в пожелтевшей траве под нависшими скалами.
Эрнст. Я ужасно устал!
Ганс. Не надо тужить! Время и без того идет быстро!
Эрнст. Сейчас виноград так соблазнителен, а завтра его выжмут!
Ганс. Устал и голоден. Больше не могу!
Эрнст. Уф, изнемогаю!
Ганс. Он блестит как изумруд!
Эрнст. Какая эластичность!..
Ганс. Если я нагну лозу, мы достанем ее ртом. Мы можем не вставая съесть ягоды, а потом ветка снова поднимется наверх.
Эрнст. Стоит только решиться и снова почувствуешь в себе силы!
Ганс. Ясное небо… звон колокольчиков! – Что-то ждет нас в будущем?
Эрнст. Я, может быть, сделаюсь строгим пастором – добродушная пасторша, богатая библиотека… почести, повышения… Шесть дней думай, а на седьмой открывай рот. Во время прогулки ученики и ученицы протягивают тебе руку, а дома тебя ждет кофе, домашняя булка… Садовая дверь открывается, и девушки приносят яблоки. – Что может быть приятнее?
Ганс. А я представляю себе турецкие ковры, опущенные ресницы, полуоткрытые губы… Старики делают серьезные лица, чтобы скрыть свою глупость… Они, как и мы, называют друг друга дураками… Я это знаю… Если я разбогатею, я поставлю Богу памятник. Будущее – это простокваша с сахаром и корицей. – Один опрокидывает ее и рвет на себе волосы, другой все мешает и потеет. Почему не снимают сливок? Или думаешь, что этому надо учиться?
Эрнст. Давай снимать сливки, Ганс!
Ганс. Подонки останутся курами.
Эрнст. Давай снимать сливки, Ганс. Чего ты смеешься?
Ганс. Ты опять начинаешь…
Эрнст. Кто-нибудь должен же начать…
Ганс. Когда мы вспомним о сегодняшнем вечере лет через пятнадцать, он покажется нам несказанно прекрасным.
Эрнст. Все делается само собой…
Ганс. Ну разумеется…
Эрнст. Когда случайно остаешься один, хочется плакать…
Ганс. Не надо грустить (Целует его в губы).
Эрнст (целует его). Я вышел из дому только затем, чтобы увидеть тебя.
Ганс. Я тебя ждал. Добродетель – вещь хорошая, но она к лицу только великим людям.
Эрнст. Нам она не пристала. Мне было бы тяжело, если бы я тебя не встретил. Я никого не любил так, как тебя…
Ганс. Не надо унывать. Лет через пятнадцать все это, может быть, покажется нам смешным… А теперь так хорошо… Огненные горы… зеленый виноград… шаловливый вечерний ветерок.