Страх
Шрифт:
Она покосилась на Варю и добавила:
– Мои мужчины и слышать не хотят, чтобы я пошла работать.
Варя усмехнулась про себя: все сказала, только про Феню, домработницу, забыла упомянуть, Феню, которая подает Вике кофе в постель.
– Разве у вас Феня больше не служит?
– Служит. Но Феня есть Феня. А в доме бывают не простые люди. Их надо принять, это могу сделать только я. Я не жалуюсь, просто рассказываю о своей жизни. Никуда не хожу, нигде не бываю. И ко мне никто не заходит, хоть бы ты заглянула как-нибудь.
– Когда? Днем я работаю, вечерами в институте.
–
– В строительном.
– Прекрасно! У меня масса знакомых по этой линии, архитекторы, инженеры-строители, может быть, нужна их помощь?
– Нет, – сказала Варя, – никакая помощь не нужна.
– Ну смотри, а то пожалуйста. Я говорю не только о своем муже, а о своих знакомых… Люди с мировыми именами… Одно их слово – и все для тебя будет сделано.
– Ничего не надо, – нахмурилась Варя.
– Не надо, значит, не надо.
Вика остановилась.
– Мой телефон не потеряла?
– Нет.
– Вот и прекрасно. Звони, приходи, посидим, поболтаем…
6
Почта начала приходить регулярно. После убийства Кирова в газетах почти ежедневно публиковались длинные списки террористов, заброшенных из-за границы и расстрелянных в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске. Создалось впечатление, что именно они и убили Кирова.
Однако в конце декабря 1934 года газеты сообщили, что убийство Кирова из мести организовали зиновьевцы, бывшие руководители ленинградского комсомола, они хотели убить также Сталина и других руководителей партии и правительства.
Всех обвиняемых тогда же и расстреляли.
А в январе 1935 года на скамье подсудимых очутились сами Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев и другие видные в прошлом деятели партии, всего девятнадцать человек. Их прямое участие в убийстве Кирова не было доказано на суде, и все же Зиновьеву дали десять лет, а остальным по восемь, шесть и пять.
Процесс был молниеносный, без защитников, однако версия о причастности зиновьевцев к убийству выглядела убедительной. Кто еще мог это сделать? Ведь и Николаев, как сообщали газеты, в прошлом зиновьевец, и все его товарищи зиновьевцы, и, конечно, моральную ответственность за них несут Зиновьев и Каменев. Сомнительно, заслуживали ли они такое суровое наказание, но все же, как ни говори, Кирова-то убили! Убили ведь! Не Зиновьев и Каменев убили, а их единомышленники… Убили ведь!
Иногда Саша заходил к Лидии Григорьевне Звягуро.
Жила она по-прежнему у Лариски, шила на машинке, работала много, особенно для кежемских. Лариска относилась к ней почтительно, теперь к ней в дом, к разводке, известной тут… приходили женщины, обсуждали, как и чего шить, и она принимала в этом участие, и ее роль в бабьей деревенской жизни стала значительней: была в курсе всех событий не только здесь, но и в самой Кежме. А может быть, и просто побаивалась Лидию Григорьевну – властная женщина, умела внушать к себе уважение.
Тарасик ее обычно сидел на лавке, молчаливый мальчик, изредка вертел в руках какую-нибудь деревяшку – играл таким образом. И Лидия Григорьевна была неразговорчива – старообразная,
Саша приносил ей газеты, через несколько дней она их ему возвращала, редко комментировала. Только о процессе Зиновьева – Каменева заметила:
– Начинается спектакль.
– Но ведь Кирова-то убили.
– В газетах можно написать что угодно, – желчно перебила Звягуро, – Зиновьев и Каменев никогда на такое не пойдут, и не нужно им это. Убийство Кирова выгодно только одному человеку.
Саша понимал, о каком человеке она говорит.
– Но ведь партия, народ…
– У нас нет партии, – оборвала его Звягуро, – есть кадры, послушно проводящие его политику. Он ненавидит партию и истребляет ее, и народ ненавидит и тоже истребляет.
Саша пробегал глазами по газетным листам.
– Вот что говорит Сталин о народе: «Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево».
– Кавказская цветистость, – снова перебила его Лидия Григорьевна, – «садовник», «дерево». Сколько миллионов этих «деревьев» он вырубил на селе, сколько миллионов погибли с голода? Вы его не знаете, а я знаю. Много лет видела вот так, как вижу вас сейчас. Люди, жизни – для него ничто, он хуже уголовника, кого угодно убьет, если понадобится. Он актер, может сыграть любую роль. Сейчас он говорит о людях, льстит народу. Так поступали все тираны. Умный тиран всегда льстит народу, на словах, конечно, а на деле он его уничтожает. Такие мысли не приходили вам в голову?
Да, такие мысли приходили Саше в голову и не могли не прийти. Но, вчитываясь в речи Сталина, он стремился понять этого человека сам, по-своему, а не так, как представляла его Лидия Григорьевна, пронизанная ненавистью к нему.
– Молчите?
Она насмешливо оглядела Сашу, задержала взгляд на обшлагах его брюк.
– Что же вы ходите в таких обтрепанных брюках?
Саша покраснел. Брюки были единственные, и в Москве у него не было запасных брюк, только костюм, который подарил Марк.
– Я обстригаю бахрому ножницами.
– Остроумно… Посидите за занавеской, я приведу в порядок ваши брюки.
Тон был, как всегда, категоричный.
Потом Лидия Григорьевна протянула ему подшитые брюки.
– Одевайтесь!
Он оделся, вышел из-за занавески.
Тарасик все сидел на прежнем месте, играл деревяшкой.
– Тарасик, – сказал Саша, – пойдем на улицу, погуляем.
Тарасик вопросительно посмотрел на Лидию Григорьевну.
– Иди, – сказала Лидия Григорьевна, – сидишь целыми днями дома, иди!
Она одела Тарасика, перевязала его платком крест-накрест, хотя было уже не так холодно, и они с Сашей вышли на улицу, пошли к Ангаре.
Мальчик шел рядом с ним, серьезный, молчаливый, маленький, неуклюжий в перевязанном крест-накрест платке.
– Сколько тебе лет? – спросил Саша.
– Не знаю… семь, однако.
– Значит, знаешь. Читать умеешь?
– Не.
– Буквы знаешь?
– Знаю.
– А стихи?
– Не.
– А тебе мама стихи читает?
– Читает.