Страх
Шрифт:
– Ну, так как?
– Не знаю, Саша, честно говорю, не знаю. На этих митингах есть люди, которые искренне верят в то, что им вдалбливают в головы. А кто не верит, те помнят о своих малолетних детках.
– У вас деток нет.
– Вероятно, и я поднял бы руку. Потому что мой единственный голос ничего не изменит, плетью обуха не перешибешь, если я один пойду на плаху, ничего не изменится, их все равно расстреляют и меня заодно с ними. А они признаются, каются, почему я должен погибать за таких слабых людей? Они, коммунисты, сами
– Но ведь вы говорили, что высылают бывших дворян, бывших буржуев и их детей. Дети-то никого не посылали на смерть. Их-то надо защитить.
Всеволод Сергеевич наконец дочистил рыбу, откусил.
– Хорошая рыба, замечательная рыба. Вы поднимаете серьезный вопрос, Саша, серьезный и актуальный. Но он актуален для вас, Саша, а не для меня: передо мной такой дилеммы никогда не встанет – я на другой орбите. А вы, Саша, на той самой орбите, по которой кружится это государство, вы на их орбите, и вам с нее не сойти, и эта проблема перед вами встанет.
– Ну что ж, – сказал Саша, – когда она передо мной встанет, тогда я буду ее решать. Но ваше решение меня не устраивает.
– Я отказываюсь от своего решения, как от необдуманного, – сказал Всеволод Сергеевич, – просто я говорил о том, как поступил бы на моем месте любой разумный человек: он поднял бы руку, он поступил бы так, как поступают все. В этом трагедия России, в этом трагедия русского народа.
– А как же «особое предназначение народа», а как же его «особая миссия»? Как же его «христианское, православное начало»?
– Саша, вы хотите такими примитивными вопросами опровергнуть нашу… или, скажем так, мою философию?
– Я не философ, – возразил Саша, – но я прихожу к убеждению, что ни у какого народа нет мессианской роли, мессианского назначения. Нет сверхнации, нет сверхнародов, есть люди: хорошие люди, плохие люди. И нужно создать общество, при котором никакие силы не могли бы заставить их быть плохими.
– Всякая идея о совершенном обществе – это иллюзия.
– Да, совершенного общества нет и вряд ли может быть. Но общество, которое стремится стать совершенным, это уже прекрасное общество, – сказал Саша.
– Что-то не видно, чтобы наше общество к этому стремилось. Общество – это люди, а мы их превращаем в нелюдей, – Всеволод Сергеевич встал, – пойду. Завтра вам на работу. Видите, даже плотничать вам доверили, а мне и этого нельзя.
Саша засмеялся, показал на хозяина.
– У меня протекция. Савва Лукич помог.
– А чего не помочь? – сказал Савва Лукич. – Кончать надо работу-то. Начальство велит.
– Вот и взяли бы меня.
– Ты человек умственный, ученый, тебе наша работа нехороша покажется.
Всеволод Сергеевич ушел.
Саша перечитал мамины письма, снова просмотрел Варины приписки – короткие, сдержанные, но даже в них находил он тайный смысл. «Живу, работаю, скучаю… Ждем тебя».
И он писал ей так же коротко: «Милая Варенька, когда я получаю почту, то сразу же смотрю, есть ли что-нибудь от тебя». Может быть, и она что-то увидит за его словами.
Может быть, написав: «Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь?» – она и повела себя более смело, более решительно, а может быть, он это придумал, просто хотела поддержать его: добрая девочка, с добрым сердцем. «Живу, работаю, скучаю… Ждем тебя». Конечно, что-то за этим все-таки есть… Что бы там ни было, но и этих скупых ее приписок он дожидался с волнением. Варина твердая уверенность в будущем обнадеживала и его.
Мамины письма были спокойны, он просил ее поискать в ящиках письменного стола его институтскую зачетную книжку и шоферские права (при обыске их не забрали) и, если найдет, пусть сохранит до его приезда, они ему понадобятся. Написал единственно для того, чтобы успокоить ее, уверить в своем скором возвращении, укрепить в ней надежду на свое освобождение. Сам он на освобождение не надеялся. Попросил также прислать некоторые свои книги о Великой французской революции. Он много занимался ее историей в школе, собирал книги, хотел перечитать. И еще написал, что работает на строительстве молочной фермы, работа приятная, платят хорошо, хватает на еду и жилье, так что денег ему высылать не надо.
Он долго писал письмо. Даже старуха с печи ему сказала:
– Зачем глаза маешь? Стели постелю, ложись.
– Завтра обратная почта пойдет, – ответил Саша, – надо дописать.
Он поздно лег и проснулся, когда Савва Лукич уже завтракал.
– Я мигом, Лукич!
Саша быстро оделся, умылся, принялся за яишню – она уже стояла на столе.
Старик вышел во двор.
– Иди, – сказал ему вслед Саша, – я тебя бегом догоню.
Савва Лукич тут же вернулся.
– Кошевка с милицией…
– К нам?
– Кто знат?
Ничего не собрано, ничего не готово. Саша метнулся было к письмам – не хотел, чтобы их трогали чужие руки, но он ничего не успеет собрать. Ладно, подождут, никуда не денутся.
Вот и все. Кончается жизнь на Ангаре. Где, в каком лагере она будет продолжаться? Наверно, никогда он больше не увидит маму, не увидит отца, не увидит Варю. Он вынул папиросу из пачки, закурил. Посмотрел в окно, оно заиндевело, ничего не видно. Прислушался. И скрипа полозьев не слышно.
Хлопнула калитка. Открылась дверь – вернулся Савва Лукич.
– Пронесло, Саня, – он перекрестился, – слава те Господи.
– Куда поехали?
– За тот угол завернули.
«Тот» означало второй угол, первый угол назывался «этот». За кем же? За Масловым, наверно.
– Лукич, я туда забегу, а потом на работу.
– Иди, иди, – сказал старик, – не торопись, управимся.
Кошевка ждала у дома, где жил Маслов. Тут же стояли Всеволод Сергеевич и Петр Кузьмич.
И только Саша подошел, в дверях показался Михаил Михайлович Маслов с чемоданом в руке и рюкзаком за плечами. Когда успел собраться? Неужели жил с приготовленным чемоданом?