Страна клыков и когтей
Шрифт:
Знаком я дала ей понять, что нам нужно поговорить при первой же возможности. Бог знает, что скажут мне Джулия или Остин. Я поискала их в толпе. Интересно, что могло их задержать? Мгновение приближалось. Когда Салли отошла, я увидела, что сзади ее шаль приподнимает приклад винтовки.
Подошел вечно галантный Сэм Дэмблс, хотел посочувствовать моим невзгодам, всему, что мне выпало пережить, попросил зайти в его кабинет поболтать. Мужчины и женщины «Часа» выстроились в очередь как гости на свадьбе. Они обнимали и целовали меня, и спрашивали про Роберта. Они хвалили, как хорошо я выгляжу. Всем хотелось пригласить меня на ленч.
Я снова поискала взглядом Стимсона. Губы у него были крепко сжаты, нижняя распухла. На коленях он держал лэптоп и не сводил глаз с клавиш, избегая встречаться со мной взглядом. Он не внял моему совету. Не сбежал. Я обвела глазами комнату, пересчитывая людей. Пришли почти все, за исключением монтажеров. Сколько из присутствующих здесь
— Чем занят Ремшнейдер? Сегодня его кто-нибудь видел?
Вошел Боб Роджерс, и все радостно зашумели. В просмотровой стало тесно и душно. До меня донесся запах сосисок и аромат холодных креветок. Кто-то открыл шампанское. Жар дня давил на стены здания, но на двадцатом этаже было прохладно. Вентиляционные шахты пульсировали призрачными фантомами. Серые голоса гремели прибоем и звали Торгу.
Роджерс поднял руки, призывая к молчанию. Он намеревался произнести речь.
Господин, записываю сказанное дословно. Собрание начинается минута в минуту. Боб Роджерс говорит следующее:
— Вы все замечательные люди. Благодаря вам я стал тем, что я есть сегодня, и это я должен аплодировать. Аплодировать вам!
Он хлопает в ладоши, следуют аплодисменты толпы, которую я назову эклектичным лицом программы, лучшим лицом, собранием ветеранов и новичков, мужчин и женщин, черных и белых. Но за поверхностным единством кроется истинная кунсткамера разрозненных, несоизмеримых друг с другом личностей, которых за десятилетия собрал вокруг себя Роджерс, чтобы получать свою недельную программу: операторы, снимавшие Тротту и Дэмблса во Вьетнаме, монтажеры, выстраивавшие сцены уличных беспорядков в Лос-Анджелесе, женщины, взломавшие тендерные барьеры в области международного репортажа, бывшего когда-то вотчиной мужчин, наследницы и радикалы, гурманы и бабники, невротики, алкоголики и ковбои — коллекция человеческих типов во всей своей полноте, избранные на стезе телевещания, которым дали шанс колесить по всему миру в поисках значительных, странных, горячих новостей дня, которые подкупали, соблазняли и лгали и едва не умирали в стараниях преподнести Бобу Роджерсу его пир событий, его любимые картинки. Но я отклоняюсь от темы. Роджерс продолжает:
— К делу. Я принял важное решение. Я не прошу поддержать меня и не буду разочарован, если вы этого не сделаете. Я не ребенок.
Буквально слышно, как пролетает пресловутая муха. И в это мгновение полной тишины я слышу вас. Я слышу вашу песнь. Она приходит, как вы обещали. Но просмотровый зал охватывает иное напряжение.
— И вот мое решение. — Он хлопает в ладоши. — Плевать на ублюдков, я не ухожу!
Коллективный вздох изумления сменяется бешеными одобрительными криками.
— Я создал эту программу с вашей помощью. С вашей помощью тащил ее на своем горбу тридцать лет. И они не вырвут ее из моих рук, пока эти самые руки не похолодеют!
Всеобщие крики. Роджерса качают.
— Я с тобой, Боб! — кричит Сэм Дэмблс.
— Да здравствует революция! — Блэнт вскакивает со стула.
— Восстание! — восклицает Нина Варгтиммен в мини-юбке и на шпильках и смачно целует Боба в губы.
Все поют «Какой чудесный парень», и мне кажется, что новый Золотой век наступает для всех тех, кому не безразличен «Час». Я слышу пронзительную ноту славного будущего: никакого больше потакания недоразвитым, никаких больше вульгарностей, конец сюжетам о знаменитостях, снявшихся в трех приличных ролях, конец пресмыкательству перед акционерами, неназванными злодеями в нашей трагедии, перед презренными акционерами, которые только и делали, что заставляли нас позорить себя. И в это мгновение счастья я — член этой славной семьи. Прошлое стерто. Я не пробовал крови. Я плачу, господин, плачу от счастья. И вдруг замечаю тревогу в лице Роджерса. Он просит, чтобы его опустили, и манит к себе Салли Бенчборн.
— Зачем тут оружие, дорогая?
Она моего блаженства не разделяет. Она не счастлива и не хлопает в ладоши. Господи милосердный! Роджерс прав. В руках у нее винтовка с примкнутым штыком, и Салли отвечает:
— Почему бы вам не перестать нести чепуху, Боб, и не сказать, что на самом деле тут творится?
В это мгновение дверь в просмотровый зал с грохотом распахивается, раздается вопль. Двигаясь из последних сил, порог переступает с головы до ног залитый кровью Остин Тротта.
Остин доковылял до меня, кровь сочилась у него из десятков ран.
— Эвангелина, — выдохнул он.
Его глаза меня умоляли. Он рухнул на меня почти бездыханный.
Воцарилась тишина, похожая на ту, какая всегда наступает после просмотра исключительно бездарного сюжета, но много ужаснее. Обычно в этом зале подобную тишину мог бы нарушить голос Боба Роджерса: «Этому дерьму в моей программе не место», но сейчас и Роджерс потерял дар речи. В его глазах ясно читалась работа мысли. Он словно приходил к какому-то решению. Мы с Остином стояли посреди комнаты, рядом с Роджерсом. Собравшиеся зашептались.
—
— Не знает, — сказала я. Все взгляды обратились на меня. — Он ничего не знает.
— Выслушайте ее. — Голос Остина слабел. — Господи помилуй, времени осталось так мало!
Как только он произнес эти слова, зал словно преобразился, в нем как будто появились новые люди. По сути, так оно и было. В просмотровой две двери, ведущие в два разных коридора, и в эти двери вошла сейчас череда пепельно-серых монтажеров во главе с Ремшнейдером, который выглядел как покойник. Они протолкались к центру зала и застыли тесной группкой, не поднимая глаз от ковра. Последним в этой череде, совершенно нагой, седобородый и заговаривающийся, появился Эдвард Принц.
— Какого черта? — вырвалось у моего соседа. — Это Эд?
Салли выстрелила в воздух. С потолка посыпалась штукатурка, с дымом распространился запах пороха. Просмотровый зал захлестнула паника, каждая жилка в моем теле натянулась.
— Послушайте! — крикнула Салли. — Мы в осаде! Спросите Эвангелину! Она знает. Она единственная, кто по-настоящему знает.
Наши коллеги переводили взгляд с Салли на меня. Тротта подался вперед, лицо у него осунулось.
— Торгу где-то в коридорах, — сказал он скорее мне, чем кому-либо еще. — Прости. Мне следовало тебя послушать.
Он положил руку мне на плечо, и я испытала приступ профессиональной и личной грусти, странного горя, какого никогда не переживала раньше. Я теряла своего корреспондента.
— Салли Бенчборн права, — выкрикнул Остин надломленным, таким любимым голосом, знакомым мне с детства, как дружелюбный призрак, давным-давно выбравшийся из телевизора в родительской спальне.
Он упал мне на руки. Поразительно, на что способно подвигнуть людей изувеченное тело хорошо известного им человека. В это мгновение весы в просмотровой качнулись в мою пользу, и я впервые вдохнула воздух того, что можно назвать мужеством. Сотрудники «Часа» — чудесные, невозможные, тщеславные — притихли в понимании. Ужас надвигался уже несколько месяцев. А теперь этот предмет их скрытых страхов, источник их кошмарных снов здесь. Они его видели. Или так мне на мгновение показалось. Но они ничего не могли с собой поделать. Инстинкты в них перевесили разум. Я оставалась ассистенткой продюсера, зарабатывавшей менее шестизначной суммы в год. Они снова повернулись к Бобу, будто он был в силах им помочь.
— Остин? — Кажется, Роджерс был единственным, кто сознавал собственное невежество. — Что это… — Он умоляюще посмотрел на меня, словно я была способна оживить его корреспондента. Все остальные взирали на него. — Это то, о чем я, черт побери, думаю? Они наконец сделали то, в чем я всегда их подозревал?
Остин задыхался и не мог говорить. Я понятия не имела, что Роджерс имеет в виду. И все остальные тоже. Но Роджерс понимал. Он подошел к Остину, который дышал размеренно и, кажется, был благодарен за каждый вдох.
Боб повернулся к собравшимся. Казалось, он только что понял истину:
— Они это сделали.
— Они? — Я посмотрела на шеренгу полукоматозных монтажеров, на Эдварда Принца.
— Проклятые пиджаки!
Остин вышел из оцепенения:
— О Господи, нет, — застонал он. — Ты не понимаешь, Боб…
— Они собираются всех нас перебить.
На мгновение, думаю, кое-кто поверил. Большинство же были слишком профессиональны. Одного взгляда на своих коллег, на Принца им хватило, чтобы понять, что речь идет уже далеко не о корпоративных интригах. Умершие, с кем никто не посоветовался, знали все. Вокруг меня их число росло, границы между реальностями истончались — в точности, как предсказывал Иэн. Возможно, виновата тут была пороховая дымка от выстрела Салли. Возможно, меня подвело воображение. Но за спинами подданных Боба Роджерса четыре стены смотровой потускнели, растворяясь в сером тумане. Пространства за этими стенами терялись в бесконечности. Казалось, мы стоим на краю поля битвы, где собрались целые народы. Я увидела Клементину Спенс. Она стояла на укреплении, одна тень из миллионов, молекула в облаке, но различимая для меня. Гремели и грохотали голоса. Поднималась память рода человеческого. Мертвые пели. С вызовом и мольбой они поднимали руки, будто вздымали копья и щиты. Они пришли за Торгу, за мной, за всеми нами. Они были голодны. Они горевали. Я тоже ощутила голод. Я тоже ощутила горе. Они же обратили ко мне бледные лица. И я увидела. Они хотели чего-то — именно от меня. Они знали, чего я жажду. Они знали про ведро и нож. И про мое тело они тоже знали, знали, что на мне отметины силы.
Никто больше их не видел. Сотрудники «Часа» смотрели на Боба Роджерса. Бадди Гомес, который вечно таскал при себе камеру, сейчас поднял ее себе на плечо.
— Гори все синим пламенем, — пробормотал он. — Моя работа снимать. Уж это я сниму.
— Идиот! — крикнула Салли Бенчборн. — Немедленно опусти ее и не включай, пока мы во всем не разберемся, не то я тебя проткну.
— Только попробуй, сука!
Закинув полу шали на плечо, Салли надвинулась на оператора.