Страна Семи Трав(изд.1976)

Платов Леонид Дмитриевич

Мы вышли из театра.

— Брр, какая сырость! — сказал Савчук, поправляя кашне, которым, по меньшей мере, трижды была обмотана его шея.

— Да что вы! По-моему, хорошо. Теплынь!

— Мерзейшая погода! Всегда гриппую в марте.

— А вы бросьте грипповать.

— То есть как это бросьте? Вы думаете, притворяюсь?

Он чихнул и с беспокойством посмотрел на меня. Я засмеялся.

— Такая махина, громадина,— я с удовольствием оглядел его с головы до ног,— и так панически боится гриппа! Обмотался

кашне, обулся в какие-то архиерейские ботц. Вы просто неженка, милый мой! Оглянитесь-ка лучше.

Мокрый асфальт мостовой отражал в себе вечерние огни: ярко освещенные квадратики окон, зеленые, желтые и красные шары светофоров, струящуюся зыбь реклам. Москва смотрелась в асфальт, как в реку. Изредка мимо нас проплывали троллейбусы, покачиваясь с боку на бок, будто нагруженные доверху баркасы.

— До чего ж красиво! — вздохнул я от полноты чувств.— Вам не понять: пригляделись уже, избаловались. Небось как засели в свой музей, так и не выезжали из Москвы?

— Собственно говоря, я…

— Оставим это! Я же вас не виню. Меня интересует другое. Почему «детей солнца» не обнаружили на Таймыре до сих пор?

— А вы помните, какое место на карте занимает Енисей? — ответил Савчук вопросом на вопрос.

— Енисей? При чем тут Енисей?

— Он делит территорию СССР примерно пополам.

— Знаю.

— Так вот, к западу от Енисея работали десятки ученых-этнографов, а к востоку — единицы. Пропорция, конечно, неправильная. В данном случае она многое объясняет.

Довод показался мне убедительным.

— Все-таки, простите, не понимаю, какое отношение имеет ко мне клочок бересты, пусть даже исписанный печатными буквами?

— Но ведь вы бывали в море Лаптевых! Лиза говорила, что специально изучали историю путешествий в этом районе Арктики.

— Изучал, да.

— Вот видите! Именно вы сумеете разобраться. Какой-то русский путешественник двадцатого века, пересекая Таймыр с севера, со стороны моря, наткнулся на «детей солнца» и с помощью закольцованной птицы известил о своей находке. Путешественника, заметьте, считают погибшим или пропавшим без вести, иначе в записке не было бы слова: «жив».

Я задумался. Никто из путешественников, погибших или пропавших без вести, не приходил на ум.

Некоторое время мы шли молча. Начал моросить мелкий надоедливый дождь.

— Самое важное сейчас — уточнить хронологию событий,— продолжал Савчук. Он с раздражением отряхнул дождевые капли со своего пальто.— В каком году написано письмо? Дата! Дата! Дайте мне дату!..

— А орнитологи? Обращались ли вы к орнитологам? Каков возраст закольцованной птицы?

— Музей просил ленкоранских пионеров прислать чучело птицы. Посылка пришла очень быстро.

— Ну и?..

— Орнитологи определили возраст птицы примерно в двадцать—тридцать лет.

— Отлично! Уже есть нижняя предельная

дата. Птица убита в прошлом году, то есть в тысяча девятьсот тридцать девятом. Стало быть, закольцевать могли ее не раньше тысяча девятьсот девятого года. А верхняя предельная? Нельзя ли установить верхнюю предельную дату?

— Установлено. Тысяча девятьсот семнадцатый год.

— Почему?

— Орфография. Письмо написано по старой орфографии: с твердым знаком и буквой «ять». Это указывает, во всяком случае, на предреволюционные годы.

— Да, убедительно,— согласился я.— Но почему печатные буквы?

— Думаю, путешественник был предусмотрителен. Письмо могло попасть в руки малограмотных людей, которые легче разобрались бы в печатном тексте.

— Неглупый человек этот ваш путешественник,— пробормотал я и поежился: за воротник поползла противная холодная струйка. Дождь понемногу усиливался.

— Признаюсь, мне стало интересно,— сказал я искренне.— Выходит, к вам в музей, в музейную библиотеку, ворвалась весть от какого-то русского морехода, нашего современника? Теряюсь в догадках, кто бы это мог быть… Но продолжайте, я перебил вас.

Мы двинулись дальше по мокрому блестящему тротуару.

— Где мы? — спросил я, поднимая воротник. В тумане поблескивала вода. Впереди проступали внушительные очертания какого-то моста.

— Крымский мост,— рассеянно сказал Савчук.

Ого!.. Далеченько забрались!

— Ну, не чудаки ли мы с вами?— сказал я, улыбаясь.— Вместо того чтобы спать, разгуливаем себе ночью под дождем и рассуждаем бог весть о чем. О бересте и Карском море! О Птице Маук и каких-то сказочных «детях солнца»!..

— И об исчезнувшем русском путешественнике.

— Да, о погибшем, давно умершем путешественнике.

— В том-то и дело, что он, может быть, жив до сих пор.

— Жив? Да что вы! — сказал я недоверчиво.

— Да. По-видимому, продолжает посылать вести с верховьев своей реки. Но это надо, конечно, проверить на месте, на самом Таймыре…

В задумчивости мы прошли еще несколько кварталов.

— Как хотя бы выглядит это послание на бересте? Опишите его внешний вид! — попросил я, продолжая перебирать в памяти имена русских полярных путешественников.

Савчук пробурчал что-то в кашне.

— Не слышу. Что вы говорите?

— Говорю, что проще бы самому взглянуть на него.

Я остановился. У меня мелькнуло смутное подозрение.

— Савчук, где мы сейчас?

Мой спутник замялся, потом сказал, глядя вбок:

— На Большой Калужской. Музей рядом.

Над нами в тумане мерцал фонарь, как маленькая луна. При свете его я всмотрелся в сконфуженное лицо Савчука.

— Эге-ге!..— сказал я.

— Ну, вот еще…

— Нет, нет, вы хитрец! И какая настойчивость! Вы пиявка, почтеннейший, просто пиявка!