Страна вина

Янь Мо

— Хочу четко донести до вас эту мысль: непременно искорените в душе нездоровые эмоции. Иначе мы не сможем продолжить занятие. — Схватив ребенка за руку, она поворачивает его на сто восемьдесят градусов, лицом в сторону аквариума с утконосами, а попой к студентам. — Он не человек, — говорит она, ткнув его в попу. — Не человек.

Словно протестуя против этих слов, мальчуган пукает, да так громко, что это никак не соотносится с его размерами. Студенты замирают, переглядываясь между собой секунд десять, а потом по аудитории раскатывается взрыв смеха. Теща изо всех сил сдерживается, но в конце концов не выдерживает и хохочет вслед за студентами.

Она стучит по столу, стараясь утихомирить присутствующих.

—

От этих маленьких негодников можно ожидать чего угодно, — замечает она. Студенты снова смеются, но она пресекает смех: — Посмеялись, и будет. Это у вас самое важное занятие за все четыре года обучения. Если вы овладеете искусством приготовления «мясного» ребенка, вам нечего бояться, где бы вы ни оказались. Вы разве не хотите уехать за границу? Научиться готовить блюда такого уровня все равно что получить постоянную визу. Перед вами не устоит ни один иностранец, будь то янки, немчура или любой другой.

Похоже, ее слова достигли цели, потому что студенты вновь сосредоточиваются, берут свои ручки, прижимают рукой тетради и устремляют взгляды на тещу.

— «Мясной» ребенок находится в состоянии сна, и что бы мы ни делали, он все равно ничего не чувствует, тем более не может оказать сопротивление. Он все время пребывает в глубоком, счастливом сне.

Она машет рукой, и обе женщины в белом, стоявшие в углу, ожидая указаний, подходят и начинают помогать ей. «Мясного» ребенка помещают на специальную подставку в форме птичьей клетки с крюком наверху. За него клетку можно подвесить к кольцу над разделочной доской, что и сделали помощницы в белом. Все тело «мясного» ребенка в клетке, и лишь пухлая белая ножка свешивается с подставки — выглядит это исключительно мило.

— Первое, что надо сделать, — объясняет теща, — это дать крови стечь. Должна заметить, одно время некоторые считали, что если этого не делать, от «мясного» ребенка исходит более приятный запах и повышается пищевая ценность. Их основным аргументом было то, что при приготовлении блюд из собачатины корейцы не выпускают кровь совсем. После неоднократных проб и сравнений мы пришли к выводу, что аромат от «мясного» ребенка, из которого выпустили кровь, намного превосходит запах от «мясного» ребенка, с которым эта процедура не проводилась. Цель проста: чем тщательнее выпущена кровь, тем лучше цвет мяса. Если кровь выпустить не до конца, готовый продукт приобретает более темный цвет и довольно резкий запах. Поэтому нельзя недооценивать эту процедуру.

Протянув руку, теща берет ребенка за ножку. Тот что-то бормочет в своей клетке, и студенты прислушиваются, пытаясь понять, что он сказал.

— Выберите место надреза, — продолжает теща, — с тем чтобы максимально сохранить целостность «мясного» ребенка. Обычно надрез делается на ступне и выявляется артерия, которую потом перерезают, чтобы начался отток крови.

Тут в ее руке сверкнул серебром нож в форме ивового листа, направленный на ножку ребенка… Я зажмуриваюсь, и мне кажется, что я слышу громкий плач мальчугана из клетки, в то время как под грохот отодвигаемых столов и стульев студенты с громкими воплями устремляются прочь из аудитории. Открыв глаза, я понимаю, что все это мне лишь привиделось. «Мясной» ребенок не плачет и не кричит, и на ножке у него уже сделан надрез. Свисающие нитью драгоценных камней алые капли крови вкупе с подставленной под ножку стеклянной посудиной создают какую-то странно красивую картину. В аудитории необычайно тихо. Все студенты — юноши и девушки — с округлившимися глазами смотрят, не отрываясь, на ребенка и на вытекающую из ножки кровь. На ногу и на кровь под ней направлена и камера городского телеканала, под ярким светом капли крови поблескивают, как хрусталь. Постепенно я начинаю различать тяжелое и глубокое, словно накатывающий на берег прибой, дыхание студентов и звонкие, приятные слуху звуки капающей в стеклянную посудину крови, похожие на журчание

ручейка, бегущего в глубоком ущелье.

— Полностью кровь «мясного» ребенка вытечет где-то через полчаса, — раздается голос тещи. — Второй этап состоит в том, чтобы изъять внутренности, не повредив их. Третий — это удаление волосяного покрова с помощью горячей воды, температура не ниже семидесяти градусов Цельсия…

Честно говоря, не хочется дальше описывать урок кулинарного искусства, который проводит моя теща, тоскливый и тошнотворный. «Приближается вечер, — думаю я, — и пора разогреть алкоголем переполненный необычными мыслями мозг кандидата виноведения, чтобы потом продумать рассказ под названием „Ласточкины гнезда“, а не тратить свой талант на банкеты людоедов».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Слова шоферицы как ножом полоснули по сердцу. Схватившись за грудь, словно влюбленный юноша, он страдальчески согнулся пополам. Взгляд упал на ее розовые ноги — еще более подвижные, чем руки, — которыми она елозила туда-сюда по ковру. Сердце захлестнула злоба.

— Шлюха! — процедил он сквозь зубы, повернулся и пошел к двери.

— Куда же ты, клиент! — заорала она. — Обманул женщину, кто ты после этого!

Он продолжал шагать к двери. Мимо уха со свистом пролетел серебристый стеклянный бокал. Он ударился в дверь, отскочил и упал на ковер. Обернувшись, следователь увидел, что она стоит, тяжело дыша, рубашка распахнута на груди, глаза полны слез. Обуреваемый самыми разными переживаниями, он сдавленным голосом произнес:

— Вот уж не думал, что ты такая бесстыжая — с карликом переспала. За деньги, небось?

Она разразилась хриплыми рыданиями. Потом вдруг рыдания стали такими режущими слух, такими пронзительными, что металлические подвески на люстре матового стекла закачались, тихонько позвякивая. Она принялась колотить себя кулаками в грудь, царапать ногтями лицо, рвать на себе волосы, биться головой о белоснежную стену. Это безумное самоистязание сопровождалось истерическими выкриками, от которых чуть не лопались барабанные перепонки:

— Убирайся отсюда! Убирайся — убирайся — убирайся…

Следователь страшно перепугался. Такого он еще не видывал. Казалось, сама смерть коснулась его ледяной рукой с красными когтями. По ноге побежала струйка мочи, хотя он прекрасно понимал, что мочиться в штаны крайне неприлично. Было очень неловко, но пусть уж лучше так, чем рухнуть без чувств. Ведь это помогло избавиться от огромной эмоциональной нагрузки.

— Прошу тебя, не надо… — молил он. — Прошу тебя…

Но ни его мольбы, ни его конфуз не заставили шоферицу прекратить самоистязание или вопить тише. Она стала биться головой еще более ожесточенно, отчего стена всякий раз отзывалась еще более гулким звуком, казалось, вот-вот вылетят мозги. Подбежав, следователь обхватил ее за талию. Выпрямившись, она высвободилась из его рук и принялась истязать себя по-другому: она яростно впилась зубами в тыльную сторону ладони, словно в свиной окорок. Вцепилась не понарошку, чтобы напугать, а по-настоящему, и вскоре рука превратилась в кровавое месиво. В этой отчаянной и безнадежной ситуации ему в голову пришла отличная мысль: он рухнул на колени и принялся отбивать поклоны.

— Матушка моя, — ничего, если я буду так называть тебя? — матушка милая, вам ли с высоты вашего положения замечать вину ничтожного! Будьте великодушны! Ведь недаром говорят: «Вельможа так велик душой — хоть на ладье плыви». Считайте, что услышанное вами — чушь, ну вроде как воздух испортил.

Это подействовало. Глодать руку она перестала, зажмурилась и, разинув рот, заревела как дитя. Следователь выпрямился и принялся хлестать себя по щекам — то справа, то слева, совсем как раскаявшийся киношный негодяй.