Страна желанная

Бражнин Илья Яковлевич

Девочка, не спуская с мокрогубого расширенных от ужаса глаз, начала перебирать ногами. Он зло выпучивал круглые совиные глаза и время от времени покрикивал:

— Ты, корова, танцевать. Будешь танцевать час, сто час!

Девочка топталась на месте, изредка раскидывая руки и неловко поднимая коленки. Она вся дрожала не то от страха, не то от озноба. На ней было одно линялое ситцевое платьишко. Голова повязана была дырявым шерстяным платком с закинутыми за спину концами, связанными у поясницы узлом.

Во время танца платок сполз с головы и съехал набок, открыв русые волосы, заплетённые в две тоненькие косички. Коротенькие, туго заплетённые косички наивно торчали в стороны,

чуть ниже затылка. При каждом движении девочки они пугливо вздрагивали, а вплетённые в них красные тряпочки вились на концах. Волосы отливали живым золотистым блеском, как и длинные, стрельчатые ресницы, очерчивающие глубокую влажную синь глаз. Эти синие глаза, посаженные, точно два редкостных самоцвета, в золотые венцы ресниц, казались на бледном личике девочки огромными и неправдоподобными. Такие глаза и такие тонкого рисунка лица, воскрешающие в памяти старинные русские сказки, не редкость встретить у поморок в становищах, раскиданных по берегам Белого и Баренцева морей и в деревнях северных районов Архангельской области. Такие глаза должны были быть у Василисы Прекрасной или у Алёнушки, которую злая ведьма ведёт к морю, чтобы погубить.

Из глаз девочки падали крупные и частые слезы. И слезы эти тоже казались какими-то сказочными, неправдоподобными. Смешанные с выплеснувшимся прямо в лицо девочки молоком, они отливали необыкновенным мутновато-опаловым блеском.

Но самое неправдоподобное и, с первого взгляда, поражающее было не в этих опаловых слезах, а в странном и страшном несоответствии слез с движениями ног. Горькие слезы заливают лицо, а ноги пляшут. Они тонки, как палочки, эти маленькие, исхудалые ноги, которые движутся всё медленней и путаней. Обуты они в старые моршни. [1] Моршни, видимо, с чужой ноги, большие и стоптанные. Из разъезжающихся прорех торчат красные иззябшие пальцы, которыми, танцуя, девочка месит грязный уличный снег. Маленькое личико девочки покрывается мертвенной бледностью. Она танцует и танцует, потеряв представление о времени. Может быть, она танцует час, может быть — день, может быть — год… — она не знает. Земля так странно покачивается и временами ускользает из-под ног. Девочка судорожно глотает воздух широко раскрытым ртом. Морозный воздух врывается в горячую гортань и колюче горчит. Он теснит и разрывает грудь. Девочка делает худенькими руками непроизвольные движения, словно барахтается в какой-то вязкой тине. Она шатается, как пьяная, но всё продолжает танцевать. Всякий раз, как она останавливается, кто-нибудь из американцев толкает её коленкой или кулаком в спину и кричит:

1

Моршни или коты — род простой обуви, надеваемой чаще всего на босу ногу.

— Дансинг! Танцевать!

Сильней всех дерётся мокрогубый. Он давно уже вытащил из кармана большие плоские часы и, следя за движением стрелок, сквернословит и кричит:

— Ну-ну, грязный, свинский русский Маруська, не останавливать. Танцевать, не останавливать, а то я дам тебе в морда.

Кто-то открывает тотализатор: как долго продержится девчонка?

Гнусаво скулят гребёнки. Из огромных синих глаз текут крупные слезы. Они падают на грязный истоптанный снег, который перемешивают истомлённые маленькие ноги. Они больше не могут двигаться, они не повинуются. Девочка уже, видимо, плохо сознаёт, что делает и что делается вокруг. Уже не действуют ни щипки, ни пинки, сыплющиеся на неё со всех сторон. Наконец, перенапряжённые нервы и мышцы отказывают, и девочка медленно оседает на снег.

Мокрогубый, сквернословя и размахивая часами, поднимает обутую в сапожище-шекльтон ногу, чтобы нанести удар, но нога повисает в воздухе, потом дёргается вверх, и мокрогубый, теряя равновесие, запрокидывается навзничь. Не понимая, что произошло, он ещё больше выпячивает свои развороченные губы и бессмысленно таращит злые выцветшие глаза. Сперва в поле его зрения попадает церковная колокольня,

потом крыша дома, в котором помещается кантин, потом вывеска и, наконец, всё заслоняет круглая голова со светлыми всклокоченными волосами. Волосы беспорядочными прядями падают из-под белой заячьей шапки на крепкий костистый лоб, словно подчёркнутый лёгкими раскидистыми бровями. Под ними смуглое, мальчишеское лицо с курносым носом и карими глазами, в глубине которых прыгают яркие искорки, словно в них заронили порошинки светлой бронзы. Сейчас глаза эти горят неукротимой яростью, и это делает мальчишеское лицо совсем не мальчишески резким и угрожающим.

Никто не заметил, как, когда и откуда появился этот разъярённый подросток. Но все увидели вдруг, как он, схватив за ногу мокрогубого, опрокинул его на снег и теперь, наклонясь над ним, выкрикивает:

— Гад, гад, гад… Подлюга заморский. Бандит…

Он бесстрашно трясёт кулаками перед самым лицом мокрогубого, и ему хочется бить, бить, бить по этой мерзкой харе с плотоядно выпяченными губами. Ещё стоя за углом избы и глядя через улицу на всё, что происходит перед кантином, Глебка угадал в мокрогубом главного заводилу этого хоровода рыжих шуб, окружавших маленькую деревенскую девочку. Вначале он не понял даже, что они делают, почему танцует девочка, что выкрикивают рыжие шубы. Только взглянув в лицо девочки — измученное, мертвенно бледное, залитое слезами — Глебка понял всё.

Он знал о бесчинствах, убийствах, насилии, которые чинили американцы, англичане и прочие иноземцы, пришедшие в его родной край. Но почему-то именно то, что увидел он сейчас, именно это измученное, исстрадавшееся детское личико, эти заплаканные, расширенные от ужаса глаза, словно подвели невидимую итоговую черту под бесконечно длинным списком злодеяний, которые ведомы были Глебке. Он видел, как в Воронихе сержант Даусон волочил по земле и бил ногами Ульяну Квашнину; видел и не мог, не смел вмешаться, чтобы защитить её. Он видел, как лежал на дороге белозубый кочегар и как пинал его сапогом в лицо розовощёкий холёный офицер в шубе с дорогим меховым воротником; видел и не посмел вмешаться.

Теперь он посмел. Он вихрем пересёк деревенскую улицу, ворвался в круг рыжих шуб и опрокинул мокрогубого. Он не думал о том, что он один, а врагов много. Каждый из этих здоровенных солдат мог, конечно, легко и безнаказанно убить Глебку, но неожиданность его появления, его молниеносный натиск, его неистовая, огненная ярость настолько ошеломили американцев, что они оцепенели. Это спасло Глебку в первую минуту. Однако в следующую минуту всё могло измениться. Общее оцепенение не могло длиться долго.

Первым пришёл в себя мокрогубый. Выкрикивая бессвязные проклятия, он пнул Глебку ногой и отпихнул от себя. Потом вскочил с земли и кинулся на него, выпучив налитые кровью глаза и протянув руки, чтобы схватить Глебку за горло.

Но ему не суждено было добраться до Глебкиного горла. Неожиданно послышалось грозное рычание, и на поле боя появился Буян. Он с налёта ворвался в круг застывших от изумления американцев, прыгнул на спину мокрогубому и принялся терзать клыками воротник его шубы. Теперь уже не горлу Глебки, а шее мокрогубого грозила серьёзная опасность. Пронзительно взвизгнув, мокрогубый поднял руки к шее и рухнул в снег, ставший ареной новой схватки.

Глебка не стал дожидаться её исхода. Воспользовавшись общим замешательством, он схватил за руку поднявшуюся с земли девочку и с отчаянной решимостью ринулся на первого попавшегося американца. Тот инстинктивно отшатнулся в сторону, и Глебка вместе с девочкой очутился вне круга рыжих шуб. В следующее мгновенье он уже мчался со всех ног по задворкам изб главного порядка, не выпуская из своей руки узкой ручонки девочки и громким свистом призывая к себе Буяна.

Буян, успевший уже изодрать в клочья воротник шубы мокрогубого, услышал призывный свист и поднял голову. Несколько секунд он стоял над поверженным врагом, оскалившись и рыча, словно решая, что ему делать дальше. Услышав снова настойчивый свист, он сорвался с места и умчался прочь с такой же стремительностью, с какой появился.