Странная тень
Шрифт:
Дружелюбный комиссар почти растрогался. Он указал на ближайший стул, на который Клаус с достоинством опустился, в то время как господин фон Лаутерн, вздохнув, сказал: «Клаус, друг мой, все мы стареем, и каждый из нас это чувствует. Главное, чтобы служба от этого не страдала, а ваша-то уж точно не страдает от того, что вы стареете».
Это был заслуженный комплимент, но Клаус не обратил на него внимания.
«В тысяча восемьсот шестидесятом году вас здесь еще не было», – сказал он, снова с кажущейся рассеянностью, которая в действительности была задумчивостью.
Господин фон Лаутерн схватил карандаш и постучал им по левой ладони.
«Нет, тогда я служил в Л.», – сказал он, а Клаус продолжил: «Но господин Вернер был здесь, и я, и ещё кое-кто, кого я сегодня снова увидел».
Господин фон Лаутерн по-прежнему играл с карандашом.
«Как пишет газета и как думают люди, у доброго господина Вернера не было врагов, а всё-таки как минимум один был. Благодаря старательности Вернера удалось напасть на след опасного взломщика, он сам, в одиночку, его арестовал и привел сюда с помощью нескольких случайно оказавшихся рядом людей. Того человека – его зовут Йозеф Холцер – приговорили к десяти годам тюрьмы. Он поклялся страшно отомстить Вернеру, я единственный, кто это слышал. Это было десять лет и три месяца тому назад. Йозеф Холцер опять на свободе, а сегодня я его видел перед домом Вернера».
Господин фон Лаутерн положил карандаш на стол.
«И вы не смогли его задержать?» – спросил он медленно, спокойно, дружелюбно. Ведь он знал, что перед ним был служащий, верный своему долгу.
«Нет, я не смог его задержать, я ведь сказал, что я старею. Как только я его заметил, я поспешил к нему. Вокруг него были люди. Дюжина других любопытствующих была между ним и мной, и внезапно он исчез, как будто земля его проглотила. Там некуда было спрятаться, некуда было уйти. Палисадник Вернера был заперт. Я поспешил сюда. На полпути мне пришло в голову, что Холцер запросто мог скрыться в саду, если калитка была открыта, что он сам, возможно, и закрыл её, а потом запер на засов. Возвращаться назад было бы, конечно, бессмысленно. Тогда я продолжил свой путь и сообщил теперь то, что имел сообщить».
Петер Клаус склонил голову. Ему было стыдно, это было заметно не только по всему его поведению, но и по тому, как багрово покраснело лицо старика во время признания.
Комиссар поднялся и положил изящную белую руку на плечо Клауса.
«Не придавайте этому значения, – сказал он добродушно, – подобное с каждым может случиться. Будем надеяться, что этот Холцер найдётся. То, что вы мне рассказали, останется служебной тайной. Я хочу сейчас же пойти к нашему начальнику. Уже сегодня будет предпринято всё, что в наших силах, чтобы поймать возможного преступника».
После этих слов господин фон Лаутерн схватил свою фуражку, и оба служащих покинули комнату, в которой за это время стало почти совсем темно.
«Возможного преступника!» – пробурчал Петер Клаус с издёвкой, шагая в сторону тюрьмы. За время своей работы он разучился хорошо думать о людях, а уж заключённых он и вовсе считал не способными ни на что, кроме как на самое худшее.
Дом убитого находился, как уже упоминалось, на одном из двух концов растянувшегося города. На Мариенгассе жили обеспеченные люди, ценившие покой. У каждого дома был свой сад. Перед домом отставного полицейского Вернера был ещё и палисадник, растения в котором были с заботой высажены вплотную друг к другу. Со всех сторон приветливого двухэтажного строения было свободное пространство, потому что и справа, и слева был сад, который
С той стороны сад был огорожен высокой железной решёткой; такая же, но с небольшой калиткой, отделяла дом и сад от Мариенгассе. Слева имение Вернера граничило с большим, огороженным забором участком, на котором не было ничего, кроме сарая, окружённого зарослями кустарника: остаток сельской жизни, которая царила здесь кругом ещё всего лишь десятилетие тому назад.
Дом, в котором произошло убийство, был построен в форме подковы, к основной части с восьмью окнами на фасаде примыкали сзади два маленьких флигеля.
Когда господин Вернер оставил службу и купил этот дом, по его внутренней стороне вела красивая открытая галерея, которой по его заказу в каких-то местах добавили стены, а в каких-то – остекление. Теперь она представляла собой элегантную пристройку, похожую на эркер, где Вернер, увлекавшийся искусством холостяк, разместил большие объекты своей коллекции предметов искусства и старины.
Лестница вела наверх к коридору, куда выходила комната госпожи Терезе, экономки. Дальше по коридору была спальня Рудольфа Вернера, племянника убитого. К ней примыкала ещё одна, которая служила племяннику гостиной. За ней были ещё три комнаты, а следом две другие в противоположном флигеле. В них жил и работал ценивший покой отставной служащий.
На первом этаже располагались кухня и прочие подсобные помещения, а также комната, где жил садовник.
Садовник Никлас Палм был прилежным, но несколько туповатым человеком, у которого был изъян: он был почти глух.
Если мы ещё упомянем грациозного пинчера Ами, принадлежавшего госпоже Терезе, то перечислим всех живых существ, живших на попечении великодушного и доброжелательного старика, который ушёл из жизни таким ужасным образом.
Рудольф Вернер, служивший в одном из учреждений города, был отзывчивым, умным молодым человеком. Он осиротел ещё в раннем детстве и практически боготворил своего дядю, который как родной отец заботился о нём. Рудольфу было не больше двадцати; предрасположенный к мечтательности и обладавший мягким характером, он жил только своей скрипкой и теми идеалами, которые сам создал. После того как омерзительное, загадочное преступление, случившееся в доме, в одночасье заставило его вспомнить о самых уродливых сторонах жизни, он был близок безумию.
В то воскресенье около девяти часов утра Терезе сообщила, что хозяин, совершенно вопреки своим привычками, ещё не проснулся.
«Не могли бы вы сходить проверить, господин Рудольф? Мне так тревожно. Хозяину вчера немного нездоровилось, у него была одышка, я из-за этого всю ночь переживала. Я подошла к двери и послушала. Но нет: из спальни не доносится ни звука».
Так она сказала молодому человеку. Рудольф тоже забеспокоился, отложил скрипку и пошёл к комнате дяди, экономка за ним следом.
«Надеюсь, ваше опасение безосновательно», – сказал он при этом, однако в его голосе не было уверенности, в глазах же был страх, так что он вполне мог бы сказать и «наше опасение».
Из коридора можно было попасть только в мастерскую дяди, а уже оттуда в спальню. Рудольф постучал в дверь мастерской, которая на ночь всегда была закрыта, постучал несколько раз, всё чаще, всё громче, а одновременно стучало и разрывалось его сердце, его доброе, почти по-детски нежное сердце.
«Дядя, – кричал он, – дядя!»