Странники между мирами
Шрифт:
Он открыл глаза, не спеша покидать постель. Почему-то ему подумалось, что прежде эта комната принадлежала ребенку. Не теперешнему — нет, какому-то давнему. Ребенку, которым никогда не был Эгрей.
Здесь даже сохранилось нечто от детской. Обычное дело — вот уж чему Эгрей ничуть не удивился. Комната, которая когда-то служила детской, навсегда сохраняет некую особенную атмосферу. Ни война, ни вдруг наступившая нищета, ни — о ужас! — зрелые лета ее нынешнего обитателя не в состоянии убить неповторимый аромат невинности.
Вставать
В отличие от очень многих Эгрей превосходно чувствовал «потолок» собственных возможностей. Его угнетало это. Слишком низко. Как будто некто злой — судьба, наследственность, унизительная бедность и зависимое положение, отравившие ему детство и раннюю юность, — поставил ограничитель: выше, Эгрей, тебе не прыгнуть, даже и не пытайся — только понапрасну голову расшибешь!
Счастливые люди этой планки над своей макушкой попросту не ощущают. Рвутся куда-то, лезут. Некоторым даже удается, хотя бы на время. Неведение — большая сила. Эгрей со своим ясным взглядом на вещи был лишен даже слабенького утешения, которое иные черпают в иллюзиях.
В такие минуты, как эта, он ненавидел своего отца, бедняка, неудачника, покорного адепта учения «Будь-Честным-И-Много-Много-Много...-Много-Трудись!»
Не был бы таким занудой, давно бы добился своего нынешнего положения — управляющего в крупном поместье. Всего-то и требовалось — кое-где кое-что вовремя сказать, кое на что намекнуть, кое на что удачно закрыть глаза...
Слишком поздно.
Теперь и Эгрей выбьется в люди только к сорокалетнему возрасту. Если, конечно, не погибнет на войне.
Разумеется, героическая гибель на поле брани совершенно не входила в планы Эгрея. Но нельзя исключать глупых случайностей. На то они и глупые, что вмешиваются в точные расчеты умных людей. В этом их непобедимая сила.
Эгрей потянулся, чувствуя не без досады, как разрушается хрупкое, блаженное состояние беззаботного утра. Несколько украденных минут чужого детства миновали.
Пора было вставать и приниматься за дела.
Когда он заканчивал одеваться, к нему явился хозяин дома. По-прежнему предупредительный и как-то особенно заинтересованный в Эгрее. «Должно быть, хочет, чтобы я предоставил герцогу Ларренсу положительный отзыв о нем, — подумал Эгрей, искоса поглядывая на Роола. — Что ж, вероятно, у него на то имеются собственные причины. Мне они, по правде говоря, абсолютно неинтересны».
— Вижу, вы готовы, — вместо приветствия произнес Роол.
— Вы ведь ранняя пташка? — отозвался Эгрей.
— Как все скромные сельские жители, — молвил Роол.
— Нам, бедным горожанам, выбирать не приходится. Наш удел — подстраиваться, — сказал Эгрей.
— Не прибедняйтесь! — засмеялся Роол.
— Скажите, — неожиданно
— Угадали. — Роол улыбнулся чуть печально и в то же время со странным удовлетворением. — Когда-то это была детская. А потом, если позволительно подобное выражение, — «подростковая».
— Ваша?
— Нет, — покачал головой Роол. — Моей сестры. Видите рисунки на стенах?
Эгрей подошел к нескольким картинкам в тонких деревянных рамках — явно самодельных — и всмотрелся повнимательнее. Их создала рука совсем юного существа, обладавшего живым воображением, но совершенно лишенного навыков рисования. Талантик — так себе, определил Эгрей. Вот у Фейнне — талант настоящий. При том, что она тоже толком не училась живописи. Не говоря уж о том, что она не видит.
Сестра Роола изображала преимущественно один и тот же сюжет: некая красавица с огромными глазами и булавочным ртом поражает шпагой то монстра, то сурового воина. И всегда она за кого-то вступается: за эльфа, за другую девушку, за ребенка, за собачку или птичку. Спасенный наблюдает за спасительницей также огромными, широко распахнутыми глазами.
Нарисованная девушка носила мужской костюм, резко подчеркивавший ее пышную грудь и очень тонкую талию. Способ изображения схематичного лица, видимо, оттачивался годами.
— Она любила рисовать, — сказал Роол, внимательно следивший за своим гостем.
— Любила? Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? — Эгрей повернулся к Роолу, глянул на него с любопытством и некоторым сочувствием.
Роол сказал просто:
— Потому что она умерла. Вы готовы? Идемте. Я провожу вас на мельницу. Там уже готовят подводы. Нужно проследить за всем. Кроме того, мне понадобится ваша последняя подпись...
— Умерла, — проговорил Эгрей, пытаясь отыскать в своей пустой душе хотя бы слабое сочувствие к горю, которое, как казалось, до сих пор не утихло. — Печально.
— Смерть — наша общая участь, — сказал Роол.
— Да, но когда умирают молодые...
Эгрей пожал плечами. На самом деле в глубине души он ощущал некую правильность этой смерти. Комната, хранившая в себе призрак ребенка, обрела завершенность. Ребенок умер. Навсегда остался ребенком. Девочкой-подростком, которая в грезах видела себя странствующей воительницей, спасающей слабых от напастей.
— Идемте, — выговорил наконец Эгрей. — Боюсь, наш дом действует на меня расслабляюще. Еще немного, и я попытаюсь дезертировать, дабы окончить свои дни в глуши. Глубоким старцем.
Роол глянул на него искоса и вышел. Эгрей бодро зашагал следом.
Они миновали сад, и уже за оградой Эгрей спросил:
— Там, на одном рисунке, было изображено странное существо.
— Русалка, — не оборачиваясь, произнес Роол.
— Русалка? Она верила в русалок, ваша покойная сестра?
— В наших краях трудно не верить в русалок, поскольку одна обитает здесь неподалеку.