Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Шрифт:
У перрона Казанского вокзала стоял необычно длинный железнодорожный состав. Руководство Литфонда с огромным трудом смогло «выбить» в Моссовете только два вагона для детского садика и пионерлагеря, а также сопровождавших детей взрослых. Всего набралось человек двести. Всем мест в вагонах не хватало. Младшие ребятишки лежали по двое на полке. С детьми до трех лет ехали их мамы. Дошкольников присоединили к детсаду, а школьников сопровождали два пионервожатых и несколько общественниц.
В Москве уже были подготовлены десятки бомбоубежищ, ввели затемнения – ждали скорого вражеского налета. А на вокзале в Казани мы увидели ярко освещенные окна. В столице Татарии нас в тот же день пересадили на пассажирский пароход. После недолгого плавания по Волге он вошел в Камское устье и продолжил свой путь вверх по красавице реке Каме.
На пятый день нашего железнодорожно-речного путешествия мы наконец высадились на небольшой деревянной пристани Берсут, расположенной на правом обрывистом берегу реки. Когда поднялись по очень длинной широкой и крутой лестнице на невысокую гору, то сразу же оказались в чудесном лесу. Среди деревьев стояли небольшие симпатичные голубые корпуса Дома отдыха профсоюзов Татарской республики. У входа на его территорию над воротами выделялась надпись: «Добро пожаловать!» Всех приехавших быстро разместили по разным комнатам. На складе Дома отдыха сохранились довоенные запасы продовольствия, среди которых были даже такие деликатесы, как икра. С первых дней пребывания в Берсуте мы стали нормально питаться в столовой.
Каждое утро перед завтраком все «лагерники» выходили на общую линейку, после которой с большим удовольствием занимались физзарядкой. Проводил ее молодой крепкий мастер спорта Константин Иванович Лебедев.
Пионерлагерь Литфонда. Внуково, 1940. Старший отряд. Слева направо: первый ряд – Гарик Фининберг, Володя Волосов, Вова Шифферс, Алёша Веприцкий, Изольда Вигдорова; второй ряд – Лена Левина, Лина Розенфельд, Таня Беленькая, Гедда Шор, Лиля Васильева, пионервожатый Миша Сточик,
За год до этого работал физруком в пионерлагере Литфонда в Коктебеле, где отдыхал и я. Большинство наших ребят тогда успешно сдали нормы на значок БГТО – «Будь готов к труду и обороне». Я был особенно горд, что получил значок «отличник БГТО»! Почему-то наш физрук просил называть его Константином Леонидовичем. Через месяц он ушел на фронт вместе с начальником лагеря Борисом Михайловичем Мазиным. После завтрака обычно мы занимались уборкой помещений и территории, а также дежурили на кухне. В лесу, кишащем фантастическим количеством комаров и мошкары, дети любили собирать землянику и чернику.
В доме отдыха имелись свои лодки, и некоторые мальчики и девочки любили кататься по широкой и многоводной Каме. Часто компанию мне составлял будущий народный артист СССР Алексей Баталов. Его мама Нина Ольшевская – актриса Театра Красной Армии и жена писателя Виктора Ардова – жила в одной комнате с младшим сыном Михаилом, впоследствии ставшим видным священником. Немного позже в лагерь приехали две девочки. Одну из них звали Эва. По-русски она говорила с приятным легким акцентом. Вместе со своей мамой, известной польской писательницей-коммунисткой Вандой Василевской, она бежала перед самой войной из Польши от немецких фашистов. В симпатичную Эву я влюбился с первого взгляда, и романтическая дружба тринадцатилетней девочки и пятнадцатилетнего мальчика продолжалась до момента спешного отъезда Эвы осенью 1941 года из Берсута в Среднюю Азию, подальше от немцев, рвавшихся к Волге.
Перед отъездом в эвакуацию из Москвы наших родителей предупредили, чтобы их дети взяли с собой только самую необходимую летнюю одежду и обувь. Война, мол, скоро закончится победой СССР, и все ребята, таким образом, успеют вернуться домой до зимних холодов. Однако время шло, наступила осень, фашисты приблизились к самой столице. Стало ясно, что война затягивается и конца ей не видно. Ученикам же необходимо было продолжить учебу в средней школе, которой не было в маленьком поселке Берсуте. Да и Дом отдыха работал только летом, так как не имел отопления. Поэтому Союз писателей СССР решил перебазировать в сентябре наш пионерлагерь в неизвестный ранее большинству ребят город Чистополь, расположенный недалеко от Берсута на склоне противоположного левого коренного берега Камы (ныне Куйбышевского водохранилища). Название этого в недавнем прошлом совсем небольшого, застроенного главным образом деревянными домами купеческого города навсегда вошло в историю советской литературы периода Великой Отечественной войны. Но об этом чуть позже…
Совершенно очевидно, что особое место в жизни Чистополя занимала солидная писательская колония, которая насчитывала более 150 человек. Здесь же находился и филиал правления Союза советских писателей, председателем которого являлся первое время известный советский драматург Константин Тренёв, а затем – Константин Федин. По словам поэтессы Маргариты Алигер, Чистополь стал «военным пристанищем советской литературы». В суровые годы войны здесь также нашли приют артисты и музыканты.
После переезда пионерлагеря из Берсута в Чистополь всех ребят разместили в Доме крестьянина на улице Володарского (позднее переименованной в улицу Ленина). До революции в нем находилось городское общественное управление. Это был добротный каменный дом, имевший два с половиной этажа. В полуподвальной части здания находилась столовая, кухня и большой зал со старинным, расстроенным от времени роялем. Ежедневно мы получали трехразовое горячее питание, которое постепенно становилось всё хуже и хуже и было совершенно недостаточно для детского организма.
Очень быстро перед руководством интерната встал важный вопрос о нашем питании предстоящей зимой. Было решено послать поздней осенью на месяц ребят старшего и среднего возраста в колхоз «Малый Толкиш», расположенный недалеко от Чистополя. Каждый день бригадиры давали нам определенное задание. То мы выкапывали из непролазной грязи картофель, лук, капусту и морковь, то вырывали сорняки, то нас гоняли на другие не очень приятные, для большинства городских ребят изнурительные работы. В один из первых таких крестьянских дней меня отрядили в помощь престарелому колхозному конюху, и стал я ездить с ним вместе на телеге. Через два дня освоился с непривычным трудом – научился самостоятельно запрягать лошадку и лихо управлять ею. Работа пришлась по душе, более того, мне даже доверили ездить одному. Возил мешки с зерном и мукой, овощи, сено. Однажды на крутом спуске моя телега, сильно нагруженная сеном, на верху которого я чинно восседал, держа вожжи, опрокинулась. Хорошо, что эта невеселая история закончилась благополучно.
В колхозе жили преимущественно татары. Большинство взрослых мужчин было призвано в армию. Остались лишь негодные по здоровью, да старики, инвалиды, женщины и дети. Иногда мы устраивали набеги на бахчу и таскали оттуда арбузы. Порою случались стычки с местными ребятами. Часть оставшихся в колхозе людей была враждебно настроена против советской власти и даже нас. Некоторые крестьяне не боялись говорить, что ждут скорого прихода немцев…
После окончания сельхозработ мы возвратились в интернат. Но не одни. На двух телегах ехали мешки с разными овощами и мукой, заработанные нелегким детским трудом. Именно это продовольствие помогло пережить нам очень суровую и невероятно холодную зиму 1941–1942 года. Тогда трескучие морозы часто переваливали отметку 50 °C. Мы радовались, что в это ужасное время очень редко случался сильный ветер. Хорошо помню, как в такие морозные дни над всеми печными трубами низких чисто-польских домов вились вертикально вверх белые дымки.
Однажды в интернате появился новичок, который при знакомстве с нами представился Муром. Однако вскоре мы уже знали, что его настоящее имя Георгий, что жил он вместе с мамой Мариной Цветаевой в маленьком городе Елабуге, расположенном немного выше по течению Камы. Знаменитая русская поэтесса несколько раз наведывалась в Чистополь, пытаясь получить разрешение остановиться именно здесь, в писательской колонии. Однако всегда получала отказ.
В конце октября или начале ноября в Чистополе появился сын покойного поэта Эдуарда Багрицкого – Всеволод. Из-за высокой близорукости способный девятнадцатилетний поэт был снят с воинского учета. До закрытия «Литературной газеты» он числился ее штатным сотрудником. 6 декабря Сева написал заявление в политуправление РККА с просьбой направить его во фронтовую печать. В этот же день Всеволод Багрицкий написал стихи:Я живу назойливо, упрямо,
Я хочу ровесников пережить.
Мне бы только снова встретиться
С мамой,
О судьбе своей поговорить.
Всё здесь знакомо и незнакомо.
Как близкого человека труп.
Сани, рыжий озноб соломы,
Лошади, бабы и дым из труб…
Здесь на базаре часто бываешь
И очень доволен, время убив.
Медленно ходишь и забываешь
О бомбах, ненависти и любви.
Вечером побредешь к соседу,
Деревья в тумане, и звезд не счесть…
Вряд ли на фронте так ждут победы,
С таким вожделеньем, как здесь.
Нет ответа на телеграммы,
Я в чужих заплутался краях.
Где ты, мама, тихая мама,
Добрая мама моя?
Мать поэта в это время была в одном из сталинских лагерей…
Перед Новым годом Всеволода призвали в армию. Он вернулся из Чистополя в Москву, где пробыл несколько дней, а уже в феврале 1942 года погиб на Волховском участке фронта. Осталась лишь толстая тетрадка, которая была при нем до самой гибели. Она хранилась у вдовы академика Сахарова Елены Георгиевны Боннэр, бывшей невесты юного поэта. Елена Георгиевна рассказывала, что осколок пробил полевую сумку, эту тетрадь и Севин позвоночник.
Смерть была мгновенной. На место Багрицкого прислали Мусу Джалиля, вскоре оказавшегося в плену и погибшего в фашистском лагере. Всеволода похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. На Новодевичьем кладбище в Москве, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, по просьбе его жены, мамы Севы, вернувшейся из лагеря, просто положили камень с надписью «Поэт-комсомолец»…
От недоедания и малокровия много интернатских детей страдали от диатеза. У некоторых ребят на голове под волосами возникала корка, а на ногах страшные гнойнички, которые всё время ужасно чесались и кровоточили. В поликлинике эти ранки постоянно мазали зеленкой и забинтовывали. Эту болезнь местные врачи называли непонятным словом импитига (или импитиго). У нас по этому поводу даже сочинили песню с множеством куплетов, где припевом было как раз это странное слово. В отличие от других ребят, вынужденных лежать с высокой температурой, я перенес болезнь на ногах. Между прочим, шрамы на моих ногах – своего рода печать, поставленная импитигой навсегда, как память о тех днях эвакуации…
На втором этаже в комнатах, называемых почему-то палатами, жили все воспитанники интерната. В каждой такой палате стояло четыре-шесть и более железных кроватей с деревянными настилами и соломенными тюфяками. Директор Яков Фёдорович Хохлов с семьей, воспитатели и другие служащие интерната занимали верхний этаж. Во дворе от прежних времен сохранилась пустовавшая тогда конюшня.
Первоначально наше временное убежище называлось почему-то детским домом, хотя большинство из нас к тому дню имели живых родителей. Через некоторое время детдом переименовали в интернат Литфонда СССР.
Мы очень быстро освоили бывший Дом крестьянина. В палату, имевшую номер 6, поселили меня. Все мы помнили чеховскую «Палату № б». Поэтому номер, доставшейся нам комнаты, всегда вызывал улыбку. В одной комнате со мной первоначально жили Стас Нейгауз, Тимур Гайдар, Марк Исаков и Слава Бобунов. Недалеко от нас «прописались» Миша Гроссман, Цезарь Голодный, Вадим Билль-Белоцерковский, Никита Санников, два Юрия – Корабельников и Колычев (ставший со временем артистом МХАТа), Шура Оськин (сын директора Литфонада), Реджинальд Бывалов, юный барабанщик Толя Дукор, Лёша Сурков (сын известного поэта Алексея Суркова), Миша Панченко, Дима Шведов…
В интернате жила дочь поэта Ильи Сельвинского Татьяна, которую все звали просто Таткой. Приемная дочь поэта Циля была нашей пионервожатой, хотя родилась раньше многих из нас всего года на два-три. Хорошо помню Варю – дочь писателя Виктора Шкловского (с которой я после войны учился одновременно в МГУ на разных факультетах), НелюЖеня Зингер, Стасик Нейгауз, Серёжа Перцов. Лагерь детей писателей. Коктебель. 1940, август
Я подружился со Станиславом Нейгаузом еще за год до эвакуации в пионерлагере Литфонда СССР, находившемся на южном берегу Крыма в поселке Коктебель. Стас был высоким, худощавым и симпатичным парнем. Пышная шевелюра постоянно спадала на его лоб, из-за чего он вынужден был часто резким движением руки забрасывать наверх мешавшие ему длинные волосы. Он почти не вынимал изо рта «козьи ножки» – самодельные папироски, набитые махоркой, отчего кончики его длинных музыкальных пальцев правой руки сделались коричневыми. Говорят, что природа отдыхает на детях талантливых родителей. Но к Стасу это не относилось. Его отец – Генрих Густавович Нейгауз – был выдающимся советским пианистом, профессором Московской консерватории. Так что отцовские гены в полной мере передались сыну.
Стас прекрасно играл на рояле, но, к сожалению, в эвакуации не мог продолжать учение в музыкальной школе из-за отсутствия таковой в Чистополе. На помощь юному дарованию пришла жена писателя Ильи Френкеля пианистка Елизавета Эммануиловна Лойтер. Мы часто видели, как она давала уроки Стасу. Чтобы не потерять музыкальную форму, он ежедневно играл на разбитом старом рояле, оказавшемся в Доме крестьянина. Случалось, в редкие вечера мне и другим ребятам старшей группы удавалось с трудом уговорить Станислава побаловать нас исполнением самых разных песен и даже таких далеких от классического репертуара, как «Мурка», «Гоп со смыком», «Колокольчики, бубенчики звенят», «Раз в поезде сидел один военный…» Обладая потрясающим музыкальным слухом, Стас Нейгауз мог тут же воспроизвести любую мелодию, исполненную нашими дурными голосами или примитивным свистом. Но Стас, конечно же, получал истинное наслаждение только тогда, когда играл Шопена, Листа, Бетховена, Скрябина, Чайковского…
Станислав Генрихович Нейгауз скоропостижно скончался на пятьдесят третьем году жизни 25 января 1980 года. Он умер в один год с Владимиром Высоцким и Джо Дассеном… Я потерял одного из самых близких и дорогих мне друзей…
Вместе с Тимуром Гайдаром, Марком Исаковым, Конрадом Вольфом, Стасом Нейгаузом и Вадимом Белоцерковским я входил в интернатскую футбольную команду. В то время мы играли по так называемой системе «дубль вэ». Я играл в нападении правым полусредним. Мои товарищи всегда доверяли мне бить пенальти. Из десяти одиннадцатиметровых ударов я поражал ворота девять раз! Мы ухитрялись побеждать даже сыгранную местную юношескую команду «Спартак». Кстати, большинство интернатских игроков были страстными фанатами московского «Спартака». Ворота нашей команды до своего отъезда в Красную армию поздней осенью 1941 года надежно защищал длинноногий Кони Вольф. После войны он окончил в Москве Всесоюзный государственный институт кинематографии, переехал в Берлин и стал кинорежиссером. О своей военной эпопее Конрад Вольф снял фильм «Мне было девятнадцать». Последние годы своей жизни он занимал высокий пост президента Академии искусств Германской
Демократической Республики. Умер Кони в 1982 году от неизлечимого рака…
Мать Стаса Нейгауза – Зинаида Николаевна – была женой Бориса Пастернака. Она занимала в литфондовском детском саду ответственную хозяйственную должность. Непризнанный советской властью великий русский писатель оказался в Чистополе после того, как на многократные просьбы отправить его на фронт всегда получал отказ. Вместе с женой и маленьким сыном Лёней жил он в плохо протапливаемой комнате в каменном двухэтажном доме № 7 5 по улице Володарского.Надпись на фотографии: «Моим дорогим, любимым мамочке и папочке – Евгений. 31/XII.1941»
Во двор этого дома мы со Стасом иногда приходили, чтобы немного помочь семье писателя – пилили и кололи дрова. В это время я мог видеть работающего за столом Пастернака. То он переводил «Гамлета», «Ромео и Джульетту» и «Антония и Клеопатру», то был занят работой над пьесой и стихами. Воспоминания о городе на Каме Борис Леонидович сохранил до конца своих дней. «Чистополь мне очень нравится. Милый захолустный городок на Каме… У меня простые и страшно симпатичные хозяева и очень хорошая комната в хорошей части города… На столе и окнах у меня цветы в горшках, как везде в Чистополе… Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц, и мил моему сердцу Чистополь, и зимы в нем, и жители, и дома, как я их увидел зимой 1941 года…» – писал чистопольским детям Пастернак после возвращения в Москву.
Директором нашего интерната был Яков Фёдорович Хохлов, весьма представительный, но вместе с тем очень суровый и злой человек. До начала Великой Отечественной войны он руководил в Коктебеле Домом творчества писателей и «примкнувшим» к нему нашим пионерлагерем. Мы знали, что после Октябрьской революции Хохлов служил на черноморском крейсере. Я, Стас и другие наши ребята помнили Якова Фёдоровича, когда отдыхали в коктебельском пионерском лагере в прошлом году. Все мы побаивались нашего директора. Зинаида Николаевна Пастернак как-то сказала, что ему больше подошла бы должность директора конюшни, а не интерната для детей писателей. В начале 1942 года несколько подростков отважились написать в Москву А.А. Фадееву большое коллективное письмо (я в этом деле не участвовал). Ребята жаловались на Хохлова за его бесчеловечное отношение и эксплуатацию детей тринадцати-шестнадцати лет на непосильной работе – выгрузке бревен из Камы, за нецензурную ругань и применение физической силы. В этом письме сообщалось, что за опоздание на линейку и плохую отметку в школе директор интерната лишал детей еды, что при недостаточном питании они постоянно голодали. Мне кажется, реакции на это письмо не последовало. В интернате жили и оба сына директора – старший Витя и младший Боря. Они были неразлучны и ходили, как правило, всегда вместе. Может быть, поэтому все мы называли их одним объединенным именем Витьбо.
В интернатской столовой часто вывешивались различные объявления. Были и такие: «Все эвакуированные приглашаются на разгрузку баржи с дровами для детдома и семей писателей. Срок разгрузки 24 часа». Только благодаря этому интернат и семьи писателей были обеспечены на зиму необходимым топливом. Очевидцы вспоминали, как первыми активно включились в эту работу «длиннолицый Пастернак в черном комбинезоне и коренастый крепыш поэт Павел Шубин».
В интернате имелась своя небольшая комсомольская организация. Возглавлял ее шестнадцатилетний Грегор Курелла. В интернате все мы называли его Гришей. В 1942 году он ушел на фронт. В Красной армии его боевые заслуги были отмечены многими орденами и медалями. После войны Курелла остался навсегда жить и работать в Советском Союзе.
Как-то зимой группа старших ребят во главе с Вовой Галкиным и Марком Исаковым сочинила веселую песенку, посвященную Чистополю. Музыку к ней быстро подобрал Стас. Издевательское содержание этой песенки не понравилось воспитателям интерната. Дословный текст я не помню, но всё же попытаюсь, пусть с большими ошибками, весьма приближенно восстановить хотя бы небольшую часть той давней песни, из-за которой ее сочинителей и исполнителей не приняли с первого раза в ряды комсомольской организации интерната.Эх, Москва, Москва, Москва!
Сколько ты нам горя принесла!
В эшелоны нас грузили
И в Берсут нас отвозили,
Ах, зачем нас мама родила!!!
Чистополь – противный городишко:
Негде разгуляться нам, мальчишкам,
Нет кафе, нет ресторанов,
Вальс танцуют под баяны,
Ах, зачем нас мама родила!
Есть в городе Литфонда интернат,
Много разных в нем живет ребят,
Есть там Тимка, есть там Шурка,
Мишка Гроссман – тоже урка,
И живет еще пожарник Жоня Зингер…
Тимка – это Тимур Гайдар, а Шурка – Александр Оськин. Почему Миша Гроссман назван сочинителями уркой – совершенно не помню и не могу догадаться! Меня же в интернате с легкой руки нашего неугомонного балагура Цезаря Голодного часто называли не Женей, а почему-то Жоней или просто Жо. Когда этот весельчак встречал меня в интернате, то очень громко произносил придуманные им самим издевательские словосочетания: «Дядя Жо пошел купаться» или «Дядя Жо панцирь одел»! В отличие от голубоглазого блондина Миши Гроссмана у меня были каштановые волосы. По этой причине еще год назад в пионерлагере в Коктебеле я получил шутливое прозвище «пожарник».
На старших ребят произвел сильное впечатление ужасающий контраст между жизнью в Москве и Чистополе. В то время здесь еще не было асфальтированных улиц. С Казанью город на Каме связывала тогда лишь воздушная линия, которую нерегулярно обслуживали маленькие самолеты «У-2», рассчитанные на одно-го-двух пассажиров. После одного полета на таком «кукурузнике» Пастернак как-то сказал: «Летишь, как на конце телеграфного столба». Когда замерзала Кама, действовал надежный зимник. Высоких кирпичных домов в городе насчитывалось сравнительно немного. Как раз в них разместились помимо часового завода три военных госпиталя для тяжело раненных бойцов.
В Чистополе недалеко от военкомата находилась неприметная тюрьма, построенная еще в 1857 году. Среди ее узников после Великой Отечественной войны оказались видные диссиденты – писатель Анатолий Марченко, умерший здесь в 1977 году, сподвижник академика Сахарова Сергей Ковалев, один из основателей Московской Хельсинской группы А. Щаранский, С. Григорьянц, В. Сендеров, М. Казачков и другие правозащитники Советского Союза. Содержались в этой тюрьме и разные националисты, среди которых был и Роман Шухевич. В годы войны этот предатель возглавлял контрразведку Степана Бандеры. Кстати проходимцу Шухевичу украинский президент Виктор Ющенко присвоил посмертно звание Героя Украины…
Из Гомеля в Чистополь была эвакуирована галантерейная фабрика. Приехавшая из Москвы осенью 1941 года моя мать снимала угол в одной из многочисленных изб города. К слову, покойный муж хозяйки этого дома в начале 30-х годов прошлого столетия был капитаном речного колесного парохода на одной из великих сибирских рек. Самое интересное оказалось, что мой отец, будучи корреспондентом газеты «Известия», плавал тогда как раз на пароходе, капитаном которого был муж маминой хозяйки. Вот как бывает в жизни!
Мама устроилась работать на галантерейную фабрику простой работницей. Сначала в костяном цехе делала на станке незатейливые пуговицы из коровьих костей. Через некоторое время маме как грамотной и деловой женщине дали более ответственную должность управляющей делами фабрики. Помню, на этой фабрике работал мастером один человек, каким-то образом сумевший удрать из Таллина прямо из-под носа немцев. Времени, чтобы взять с собой теплую одежду и другие необходимые вещи, у него не было. Однако он успел прихватить один совсем небольшой фибровый чемоданчик. В нем лежала огромная масса всевозможных иголок для шитья и швейных машин. Эти иголочки помогли предприимчивому прибалтийцу недурно существовать в Чистополе…