Странники войны
Шрифт:
— Жду вас в сорок первом номере. «Сорок первый!» Фатальное число, штурмбаннфюрер. Фатальное.
— Не советую говорить нечто подобное в присутствии фюрера.
— Он уже сам говорит об этом.
— Насколько я понял, вы предпочитаете французский коньяк.
— В том случае, если нет баварского пива.
Гиммлер уже был рядом. Лицо его оставалось суровонепроницаемым, однако на нем уже играла полузлорадная ухмылка человека, которому «все давно известно».
— Я понимаю, господин Скорцени, что теперь у вас возникло не меньше
— Ибо такова воля Германии!
— Мне нравится ваш оптимизм. Сейчас эта холостяцкая вечеринка завершится, и мы перейдем в гостиный зал, где накрыт скромный рыцарский стол при свечах и даже будут присутствовать несколько местных аристократок.
Скорцени усиленно демонстрировал удивление, но это ему плохо удавалось. Что бы он ни пытался изобразить на своем «лукавом личике», как однажды — любя и похлопывая его по плечу — позволил себе изъясниться Борман, все равно оно не способно было выражать ничего, кроме в общем-то несвойственной самому Отто и необъяснимой для окружающих свирепости.
«Кстати, почему в замке нет Бормана? — только сейчас обратил Скорцени внимание на эту дикую странность. — Ведь этого высокого собрания попросту не должно было происходить в отсутствие партай-фюрера. Так что бы это могло значить?»
— Ничего удивительного, — молвил он вслух. — Все вполне в рыцарском духе: время для турниров и время для застолий.
— Но еще до того, как мы окажемся за столом, мне нужно было бы сказать вам несколько слов.
— Позвольте оставить вас, господин рейхсфюрер, — тотчас же отреагировал фон Риттер.
— Не лишайте себя удовольствия, пиршествуйте, — остановил его Гиммлер. — Это мы со Скорцени, закоренелые трезвенники, вынуждены будем оставить вас.
34
Очевидно, Мария успела шепнуть Катеринке, что на самом деле они еще не женаты, потому что хотя хозяйка и постелила им в одной комнате, но девушку уложила на койке, а Николая — на полу. Правда, поначалу Крамарчука это не смутило: главное, что они рядом. И впереди целая ночь, у которой свои нравы и свои права.
В протопленной хате было непривычно тепло и покойно. Даже содрогающий землю гул тяжелых ночных бомбардировщиков, прошедших как раз над их крышей, показался таким же мирным и привычным, как раскаты далекого грома. Сержант даже не стал прислушиваться, будут ли они бомбить что-либо неподалеку.
Большую часть ночи они не спали. Мария, возможно, из-за того, что опасалась его агрессивности, а Николаю не давала покоя близость девушки. Потом, когда под утро Мария все же уснула и, сонная, отбросила одеяло, обнажив округлые плечи, слегка прикрытые распущенными волосами, Крамарчук не сдержался, подкрался к ее постели... Потоптался, погладил волосы... Но так и не решившись лечь рядом, огромным усилием воли заставил себя вернуться
«Как пес, — с тоской подумал он, глядя на вырисовывающиеся при лунном сиянии очертания тела Кристич. — Накормили, уложили у печки — и лежи, гоняй блох. Нужно было уговорить ее заночевать в том доме, который сегодня присмотрели... Дурак. Она бы туда не пошла. И вообще, сколько бы ты ни пытался остаться с ней наедине, рядом всегда будет третий — лейтенант Беркут».
Забывшись крепким предутренним сном, Крамарчук не слышал, как Мария оделась и вышла из дома. Но проснулся от ее крика: «Сержант, немцы!», от того единственного возгласа, который только и способен был моментально поднять его и заставить, ничего не уточняя, за несколько секунд влезть в сапоги, одеть гимнастерку и схватиться за шинель.
— Где немцы? Какие еще немцы?! — раздался сонный голос Гри-дича из-за прикрытой двери, ведущей в соседнюю комнату.
— На дороге. За холмами; у рощицы, — запыхавшись, ответила Мария, прислонясь к косяку двери. — Возятся с машиной. Их там всего трое. Наверное, там, на дороге, и ночевали.
— Ну и что, что их трое, возятся с машиной? — нервно переспрашивал Гридич. — Из-за этого нужно полсела поднимать на ноги?
— И то правда... — растерянно пробормотал Крамарчук, застегивая немецкую портупею с двумя кобурами.
— На дороге у села — враги. И пока они там, поднимать нужно не полсела, а всю страну.
— Да ты что, сдурела, что ли?! — послышался визгливый испуганный голос Катеринки. — Это же немцы! Тут партизан боишься, потому что нагрянут, обдерут, как липку, и только их видели. А немцы — так их власть!
Крамарчук сонно протер глаза, сплюнул и прилег на кровать Марии. Глаза слипались. Его подняли напрасно. Раннее утро. Только-только рассвело. Никакая сила не заставит его уйти отсюда, пока он не поспит еще хотя бы часик.
— Ты что, не слышишь, сержант?! — снова повысила голос Мария, не обращая внимания на Гридичей. — Я сказала: на дороге немцы. Их всего трое. А вас тут двое мужиков. Вы можете перестрелять их, а машину захватить или сжечь.
— Нет, вы только подумайте, что она говорит! Ты, кобылица нео-семененная! — Катеринка оттолкнула мужа и предстала на пороге в коротенькой измятой ночной сорочке. — Чего тебе неймется, дура? На что мужиков подбиваешь? Ну хорошо, убьют. А потом куда — на виселицу? Или, может, в леса прикажешь?
— Можешь держать своего вояку возле юбки, — на удивление спокойно ответила Мария. И Крамарчук сразу уловил: это спокойствие Беркута. Его манера обретать хладнокровие именно тогда, когда все вокруг начинают кипятиться и паниковать. — Но только своего. А мой — сержант. «Живым приказано сражаться» — таким, кажется, был последний наказ коменданта? А, Крамарчук? Или тоже хочешь пригреться у молодки под боком? — Она все еще говорила совершенно спокойно. Ледяным тоном, очень напоминавшим Крамарчуку голос их лейтенанта.