Странствие Кукши. За тридевять морей
Шрифт:
Ему хочется подойти к оставшимся и заговорить с ними. Но что он им скажет? Спросит, за что наказывали отрока? Объявит, что он тоже христианин? Вдруг Кукша замечает, что отрок смотрит в их сторону. Замечает это и Вада. Но видит ли он их – ведь они прячутся за деревьями?
– Довольно! – шепчет Вада. – Пойдем отсюда! Скорее!
И, схватив Кукшу за руку, поспешно тащит его в глубь леса, к оврагу, из которого они прийти сюда.
– Отчего ты так торопишься? – удивленно спрашивает Кукша, но не получает ответа, Вада только ускоряет шаг.
– Это не просто христиане, как ты, например, – отвечает Вада уже в овраге, – это жрецы вашего Бога, они могут порчу напустить!
– Что ты болтаешь? Какую такую порчу?
– Обыкновенную…
Кукша не находится, что ответить. Он ведь и правда никогда не видел таких лиц у людей, которым больно. Вада, меж тем, продолжает:
– Один знатный муж именем Катун, из наших, из полян, однажды рассердился за что-то на этого молодого и замахнулся на него мечом. И что же? Думаешь, ударил? Как бы не так! Только замахнулся, а меч-то из руки у него и выпал! Стоит с поднятой десницей и ничего поделать не может – не опускается десница [120] , и хоть ты что! Так и ушел с поднятой рукой, а меч за ним товарищи унесли. Иные хотели было зарубить юного чародея, да поопаслись. А тот муж, Катун, долго маялся, по нескольку человек на руке у него висли, как на суку, – все без толку! Пока не надоумили догадливые люди попросить прощения у того молодого жреца. Пошел к христианским жрецам Катун, встречает его старик, он там у них за главного. Долго, говорит, ты не шел, однако еще не поздно делу помочь. Позвал молодого: натворил, говорит, теперь исправляй. Принялся молодой лечить полянина, мазал какой-то глиной, высохнет – соскоблит. И каждый раз какие-то свои христианские заклинания приговаривает. Несколько дней ходил Катун к нему в обитель. Изурочить-то скорое дело, не то, что вылечить… Однако с каждым днем все ниже рука опускалась, а на седьмой вернулась к ней прежняя влада. Но тут наслал молодой чародей на Катуна порчу почище прежней – уверовал полянин в христианского Бога! Катун теперь Христа пуще Перуна почитает! Каждую неделю посылает монахам хлебы и разные овощи, и садовые, и огородные, а мяса не посылает – мяса те чародеи не едят, видно, силу теряют от мяса… И объявил Катун по Киеву: «Кто обидит чернецов, будет иметь дело со мной!» Вишь, как опутали почтенного мужа своими чарами!
120
Десница – правая рука.
Вада умолкает, а потом вдруг совсем не к месту выпаливает:
– Ненавижу Оскольда!
Кукша с удивлением глядит на нее.
Но Вада больше не говорит про Оскольда ни слова.
Глава седьмая
ПОСЛУШНИК [121] ФАРМУФИЙ
По совету Оскольда Кукша каждый день объезжает Киев на любимом Вороном.
– Раз ты мой дружинник, – говорит Оскольд, – не мешает тебе знать все киевские холмы и овраги, все поселения и урочища, как свои пять пальцев. Мало ли, что может случиться… Приглядывайся, где можно укрыться в случае нужды, а где может укрыться враг. Ты, небось, уже заметил: не все нас в Киеве любят…
121
Послушник – человек, готовящийся стать монахом.
Кукшу долго уговаривать не надо: день-деньской скакать на добром коне – кому не любо! К тому же Кукша убедился, что после царьградской выучки он вовсе не такой хороший наездник, как ему мнилось. Теперь он старается, не спешиваясь, одолевать крутые спуски и подъемы, скакать над обрывами, прыгать в седло, не прибегая к стременам, и спрыгивать на скаку.
Однажды Кукша не спеша поднимается на
Кукша останавливается поодаль от молящегося отрока, чтобы не потревожить его, даже не слезает с Вороного, только гладит коня по шее, чтобы стоял спокойно. Завершив молитву, отрок на коленях подползает к кресту, целует его, трижды осеняет себя крестным знамением и поднимается с колен.
Кукша, как принято, здоровается с ним, и отрок с кроткой и приветливой улыбкой отвечает ему. Он смотрит на Кукшу и не спешит уйти, словно понимает, что для встречного наездника он человек не совсем случайный и, может быть, наездник хочет заговорить с ним.
До этой встречи Кукше казалось, что если он увидит отрока, то сразу же спросит, за что его так немилосердно секли и почему произносили при этом такие удивительные слова. Но сейчас вопрос словно засох у него в горле. К тому же в улыбке отрока ему чудится что-то знакомое. Меж тем он твердо знает, что видит отрока всего второй раз в жизни, к тому же в первый раз смотрел на него издалека и отрок тогда не улыбался. Неожиданно для себя Кукша говорит:
– Я тоже христианин.
– Вот как? – отзывается отрок, и снова Кукша видит знакомую улыбку и силится вспомнить, откуда она ему знакома.
А отрок продолжает:
– Тогда ты, верно, знаешь, чей это крест?
– Нет, не знаю, – сокрушенно вздыхает Кукша.
– Я тебя прежде не видывал, – говорит отрок, – ты недавно в Киеве?
– Да, всего несколько дней, – отвечает Кукша и вдруг решается: – За что тебя намедни секли, там, на поляне? И уж больно чудно приговаривали?..
Отрок не выражает удивления, что кто-то посторонний знает про наказание, хотя на поляне, кроме монахов, никого не было, но отвечает уклончиво:
– Да так, пустяки…
– Хорошие пустяки! – восклицает Кукша. – Спина-то до сих пор, небось, болит? А все-таки, за что они тебя так?
– Ну, ладно, – нехотя говорит отрок, – скажу, коли спрашиваешь. Расстелили мы с братьями холсты на траве, рассыпали на холстах годовой запас хлеба, посушить. Обитель-то наша в пещере – зерно отсыревает немного. Ну, сушится оно, все слава Богу. Вдруг откуда ни возьмись туча, и прямо на нашу поляну идет. Благо бы стоящая, а то ведь засухи все равно не поправит, только хлеб нам намочит. Я испугался, руками на нее замахал: Господи, говорю, пронеси, не погуби нашего хлебушка! Господь и услышал, Он всегда слышит, если от сердца просишь. Туча разделилась надвое, одна половина на север пошла, другая – на юг. А наш хлебушко только тенью накрыло на несколько мгновений…
– А я-то думаю, куда вдруг туча подевалась, я там неподалеку был, в овраге. Ну, а потом?
– Что потом?
– Секли-то за что? Ведь не за то же, что хлеб от дождя уберег?
– За то самое и секли. Да ведь в засуху так бывает, явится туча, погрозит и ни с чем уйдет.
– А секли-то за что?
– А за то. Не успел, говорят, послушание начать, а туда же, чудеса творить! Рано, мол. Этак-то сызмала станешь чудеса творить, возомнишь о себе невесть что и душу свою погубишь. Гордыня, мол. И каждый раз секут.
– Теперь хоть понятно, почему они приговаривали: «Не твори чудес! Не твори чудес!» Так ты их часто творишь?
– Что творю?
– Да чудеса, что же еще!
– Какие там чудеса! Пустяки все это. Сам посуди, можно ли всуе просить Бога о чуде? Ведь то и вправду будет гордыня! Я только помощи прошу, когда никак своими силами не обойтись. А братья говорят: чудеса! И секут. Но я на них не сетую – они о моем же спасении радеют.
Отроку, видно, не очень приятно толковать о себе, и он круто переводит разговор на другое: