Странствия Франца Штернбальда

Тик Людвиг

Звук волынки.

Синева И зеленая трава, А певицы — В небе птицы, А в крови Жар любви. Кто певец? Тот, кто на склоне пасет овец. На птиц похож я, Питомец высот; Со мной милость Божья, Любовь у подножья Горы, на которой не знаю забот. Здесь радостный дол, И жизнь здесь так легка; Мирской произвол Щадит пастушка; Как далека Тоска. Корыстная страсть от меня далека. Отраден май, С любимой рай; Когда промчится шалунья-весна, Не будет невесты, будет жена; И лето снова подаст нам знак, На свете лучшее счастье — брак; Свежо, тепло! Что значит зло? Время —

не бремя, мне в жизни светло.

— Мне очень нравится эта песня, — сказал Франц, — потому что она написана с детски-наивной интонацией, и мне самому при звуках шалмея приходили в голову подобные мысли.

— Ведь правда же, — сказал Рудольф, — нас часто хватает за сердце звук почтового рожка. Вот слушай, что я написал в печальную минуту путешествия.

Почтовый рожок

Прочь, прочь, прочь, прочь! Страданья лишь бы превозмочь. Поспешать бы мне лесами То туда, То сюда; То по соседству с небесами, То в безднах, где реки прыгают, воя, Искать покоя. Ветер, свисти Вечно в пути; Коней все быстрее ты в чащу гони. Чтоб не ведали мгновенья Отдохновенья, Унося дурные дни. Где встречусь я с нею? На кручах гор? Под буком успею Поймать ее взор? Сменяется тенью Заманчивый свет; Конец наважденью! Спешим к запустенью, Спасения нет! Ах, дальше, дальше в полете туч Туда, где поток ревет, Где доносится с мшистых круч Гул срывающихся вод; Где ходят волнами Над лесом туманы, Где ночь наносит раны Сердцу черными снами. Скитальца весь век Эхо громко привечает; Путник неприкаянный не чает, Как бы кончить этот мрачный бег. Отыскать бы невзначай В неизведанной стране Благодатный дивный край; Только все знакомо мне, Словно в смертном приговоре: Одиночество во взоре; Мне давно знакомо горе, Горе, горе!

— И тут, — сказал Рудольф, — одинокий рожок замирает в воздухе, звук обрывается так же внезапно, как и возник, и слышно только немелодичное дребезжанье кареты. Эту песню я написал в минуты, когда страх с силой теснил мне душу. А теперь представь себе прекрасный густой лес, и там своим глубоким голосом говорит лесной рог, и песня изливается потоком, полноводным, но спокойным.

Песнь лесного рожка

Слышишь песнь в лесной тени? Лес поет С шумом вод: Приходи и отдохни! В чаще леса сердце слышит, Что любимая верна; Ветер ветви здесь колышет, Эхо здесь и тишина. Верь мелодиям беспечным, В дол цветущий ты вглядись И своим страданьем вечным Словно счастьем насладись! Затеряйся в зеленой лесной ночи, От мирских треволнений вдали, вдали; Знай, разбудят ее скоро дневные лучи, Ее восторги раздели, раздели! Трара! Пускается песнь в полет, Над зелеными склонами гор кружа; Разве гордая слава тебя не влечет, Пока в сердце твоем любовь свежа? Обещала, что до гроба Будет ждать она тебя; Чем плоха такая проба, Что ты сетуешь, скорбя? Пересилишь ты разлуку, И сладчайшие уста Исцелят немую муку, Если жизнь твоя чиста.

Рудольф продолжал:

— Ты, верно, слышал когда-нибудь альпийский рожок швейцарских пастухов. Говорят, есть такая песня, при звуках которой любого швейцарца на чужбине охватывает невыразимая тоска по родине; и нидерландцы так же любят свою родину. Так вот, недавно я состряпал такую швейцарскую песню:

Песнь альпийского рожка

Куда ты забрел, верный швейцарец? Забыл ты свой родимый край? Свой родимый край! Знакомые горы? Зеленые луговины? На чужбине ты бродишь? Кто тебе скажет здесь, как дома: «Здравствуй»? Отважишься ли ты осмотреться? Где снеговые вершины? Слышится ли где-нибудь веселый рог? Где ты земляка увидишь? Ввысь ты стремишься всей душою, Туда, где привычный привет услышишь, Туда, где Альпы, Где хижина пастушья, Где озеро широкое голубое И высокие вольные горы. Ступай, благородный отпрыск Телля, Рожденный на воле, В свои мирные долины, Где любовь к отчизне — Лучшая приправа для трапезы скромной. Кого ищешь ты здесь? Возлюбленную? Друга? Здесь тебе не ответит швейцарское сердце.

Рудольф встал.

— Прощай, — сказал он. — Слишком холодно сидеть; мне еще далеко идти, та девушка ждет меня, потому что по дороге в Англию я обещал ей заехать на обратном пути. Прощай, свидимся в Антверпене.

Он быстро удалился, а Франц продолжал путь к городу. Но поскольку дни стали уже коротки, ему пришлось заночевать в одной деревне неподалеку от Антверпена. Когда во всем великолепии встало солнце, он сел и записал в свой альбом следующие строфы:

Поэт

и голос

П о э т Багряный луч, улыбчивый восход, Сиянием ты душу затопи! Убей докучный рой моих забот, И я на золотой твоей цепи. Г о л о с Как ни прекрасен утренний багрянец, Его затмит однажды твой румянец. П о э т О горе мне! Мое томленье длится, Недостижим целительный покой; Средь облаков я вижу лица, лица, И все мне улыбаются с тоской. Скорей бы миновал мой день тоскливый, Вернулся бы мой вечер молчаливый; Быть может, исцелят меня от муки В уединенье сумрачные буки. Г о л о с О нет! Помогут сумерки едва ли, Когда душа полна печали. П о э т Тогда меня вы, струны, пожалейте, И пусть вам вторит звучный рог, Чтобы, вверяя душу нежной флейте. Мелодиями скорбь я превозмог. Г о л о с Но и тогда я в каждом звуке буду, Являя тени милые повсюду. П о э т Спасет меня, быть может, сон отрадный, И присмиреет призрак беспощадный? Г о л о с А разве ты не знаешь сновидений, Которые тебе являют Как бы приметы мнимых наслаждений, Но голода не утоляют? Я при тебе вседневно и всечасно, И от меня ты прочь бежишь напрасно. П о э т Но кто же ты тогда, ворожея? Приговорен тобою к смерти я? Г о л о с Меня ты знаешь, я Воспоминанье; Да, было счастье, но оно в изгнанье. П о э т Зачем же гонишь ты меня всегда, Как самая жестокая вражда? Когда ты мне всегда враждебно, Что в жизни для меня целебно? Г о л о с Когда при встрече с ней Ты запылаешь, как восход, И станет жизнь ясней Без тягостных невзгод, Тогда ты назовешь Своею милую твою, Ты убедишься, что хорош Закат, как песнь, в земном раю, И землю в чаянье счастливом Ты предпочтешь небесным нивам.

Глава четвертая

Суета большого торгового города Антверпена была Францу внове. С удивлением наблюдал он, как людские потоки сливаются, образуя постоянно волнующееся море, однако ж каждый человек в отдельности видит перед глазами лишь свою выгоду. Здесь Францу не приходили в голову замыслы картин, более того, когда он видел это скопище больших кораблей, наблюдал всю суету, направленную на то, чтоб выручить побольше денег, всеобщий напряженный интерес к торговле, людские толпы на бирже, ему казалось невозможным, чтобы кто-нибудь здесь мог предаваться несуетному искусству. Он слышал лишь о том, какие суда пришли в порт, какие отплывают, каждый мальчишка знал имена самых почтенных купцов, на прогулках коммерсанты продолжали свои торговые переговоры и совершали сделки. Франц был так оглушен этой новой стороной жизни, раскрывшейся перед ним, что она даже не подавляла его.

Вансен не принадлежал к видным купцам и заключал лишь незначительные сделки, в городе его почти не знали, однако же благодаря неусыпной бережливости он сколотил немалое состояние. Штернбальд вскоре посетил его, и дом нового друга стал для него тихим приютом, где он спасался от буйного водоворота города. Вансен жил на глухой окраине, за его домом был небольшой сад; притом он редко говорил о своих торговых предприятиях, не имел привычки из тщеславия рассказывать посторонним о своих коммерческих сделках, в которых те ничего не понимали; напротив, он любил поговорить об искусстве и считал для себя почетным слыть за знатока. Штернбальд с его детской душой вскоре привязался к нему, в своей непосредственности он ценил этого человека выше, чем тот стоил, ибо любовь Вансена к живописи была лишь слепым увлечением, предметом которого по чистой случайности стало это искусство. Вансен начал покупать картины и, приобретя кое-какие познания, продолжал интересоваться картинами и их создателями из одного только тщеславия и страсти копить и собирать. Таковы чаще всего и бывают причины, побуждающие большинство людей к занятиям наукой, или вообще своим делом, и наивный художник сильно ошибается, ежели видит в них родственные души, таких же почитателей искусства, как он сам.

У Вансена была единственная дочь, которую он безумно любил. В своем ближайшем окружении она слыла красавицей, и в самом деле была миловидна. Купец попросил нашего молодого художника написать портрет дочери, и Франц живо взялся за работу. Воображение его было не слишком захвачено, и он не предъявлял к себе чересчур высоких требований, так что картина быстро продвигалась вперед и удалась ему необычайно. За это время он повидал несколько картин, привезенных из Италии, и по их образцу улучшил свой колорит.

Франц заметил, что дочь купца всегда очень печальна; он пытался ее развеселить и нередко, рисуя, велел играть на каком-нибудь инструменте веселые песни, но это обычно оказывало обратное действие, дочь купца становилась еще печальнее и даже плакала; от отца же она тщательно скрывала свою тоску. Франц был слишком честен, чтобы втираться в доверие к страдающей девушке, да он и не знал, а может и презирал те уловки, которые позволили бы ему стать наперсником тайны; и потому в ее присутствии его всегда охватывало смущение.

В доме Вансена часто собирались самые различные гости, которые образовали нечто вроде академии и от которых хозяин почерпывал те фразы, которыми он, в свою очередь, блистал в обществе других. Франц всегда очень внимательно прислушивался к этим разговорам, ибо доселе не приходилось ему слышать, как сталкиваются между собой столь различные мнения. В особенности привлекал его один старик: его речи Франц выслушивал с особенным удовольствием, ибо каждое слово было отмечено печатью ума своеобычного и твердого в своих суждениях. В один из вечеров хозяин, как было у него заведено, затеял разговор об искусстве и стал распространяться о том несравненном наслаждении, какое испытывает он, глядя на хорошие картины. Все подхватили, только старик хранил молчание, и когда, наконец, от него решительно потребовали, чтобы он высказал свое суждение, произнес: