Странствия Франца Штернбальда
Шрифт:
— Друг мой, вам следовало бы стать не живописцем, а поэтом, тогда бы вы любили и ежедневно выражали свою любовь новым сонетом.
— Сделайте меня своим возлюбленным, — ответил Штернбальд, — и, возможно, вам удастся меня вдохновить, А эти цветы я сохраню на память о вашей красоте.
— Цветы увядают, — сказала девушка, — сладостный источник их аромата иссякает, опадают лепестки, головки поникают; столь же преходяще и все, что зовется прекрасным.
Вдохновленный этим удивительным обществом, цветами, красивыми девушками, музыкой и вином, Франц встал и запел:
И зачем пенять нам на цветок, Рассыпающийся в прах, И на то, что слишком краток срок Трепетного пламени в очах. Мечемся, мечтая, что обрящем Нашу жизнь, которая прошла, Но любовь гнездится в преходящем, В долг она берет свои крыла. Но скажите, разве счастье ОценилКогда он допел до конца, ему стало стыдно, что он так захмелел, но Рустичи воскликнул:
— Итальянцы, смотрите, немец посрамил нас! Этак он отобьет у нас всех наших красоток!
Андреа воскликнул:
— К счастью, я еще холост, не то я очень бы беспокоился за свою благоверную. Но взгляните на него, теперь он сидит с таким надутым видом, точно собирается произнести надгробное слово. Право, он напоминает мне моего учителя Пьеро ди Козимо {57} ; того вечно терзали мрачные мысли, он безмерно боялся смерти и жил в беспрестанном страхе перед какими-то диковинными призраками, и в то же время услаждал себя воистину прелестными, я бы даже сказал, легкомысленными мечтаниями.
57
Пьеро ди Козимо (1462—1521), собственно Пьеро ди Лоренцо, флорентийский художник, ученик Козимо Розелли. Среди работ Вакенродера (в «Сердечных излияниях…») — статья «О странностях старого художника Пьеро ди Козимо из флорентийской школы», написанная по Вазари.
Рустичи сказал:
— Пьеро ди Козимо несомненно был один из удивительнейших людей, какие когда-либо жили на земле, картины его нежны и одухотворены сладострастной прелестью, сам же он был подобен узнику, заключенному в себе самом, лишь рука его вырывалась из темницы и, казалось, не имела ничего общего с человеком, которому принадлежала. Искусство его гуляло на зеленом лугу, а в это время фантазия его призывала смерть и изощрялась в создании диких и мрачных масок.
Тут разговор художников прервался, его заглушила болтовня молодежи, обсуждавшей городские сплетни. Та бойкая девица — ее звали Лаура — рассказывала чрезвычайно забавные истории о своих соседках в городе, и никто, кроме Франца, не находил в них ничего неприличного. Сидя напротив, она не сводила с него своих черных глаз; при каждом резком движении, когда она наклонялась, прекрасная грудь ее обнажалась еще больше, руки были оголены и ничто не скрывало их округлости и белизны. Ленора почувствовала укол ревности и тоже обнажила руки, чтобы показать, что они не уступают рукам соперницы, остальные девушки засмеялись.
С каждой минутой все живее делалась беседа. Кто-то предложил спеть, и Ленора с Лаурой под тихий аккомпанемент исполнили известный в те времена дуэт.
Л е н о р а «Меня любимый покидает, Очами ты его пленила, Красавца ты переманила; Так в жизни прелесть побеждает. Снедает Меня печаль, и я бедна; Что мне цветы, что мне весна!» Л а у р а «Но вдаль влечет его тревога, Томит непостоянный нрав; Он торжествует, проиграв; Я слишком для него убога; Подмога Нужна мне, Верность, в эти дни. Верни любимого, верни!» Л е н о р а «Когда в разгаре первой пляски Роскошно зыблются колени И, проводницы вожделений, На них красуются подвязки, Для ласки Ты, Верность вечная, нужна, А без тебя Любовь страшна». Л а у р а «Нет, он прельщен твоею лаской, Ему твоя сияет грудь; К тебе всегда найдет он путь, Забыв меня с моею пляской; С опаской Былые вспоминаю дни, Ты, Верность, хуже западни». О б е «Не надо Разлада; Досада Напрасна. Всечасна Измена, Прельстила Светила; Вот сцена Печали. Вы верных, Примерных, Встречали?Обе девушки выказали в этом жарком состязании непередаваемую прелесть, сопровождая пение мимикой, и подмигивая сладострастно и зазывно; когда они допели до конца, все застолье бурно захлопало в ладоши. У юноши, который привел Лауру на праздник, испортилось было настроение, он замкнулся в молчании. Но вскоре общее веселье снова захватило его.
Андреа и Франческо сидели поодаль под деревом и вели серьезный разговор; оба были разгорячены вином.
— Ты не понимаешь меня, — говорил Рустичи со страстной убежденностью, — тебе не дано постичь смысл того, что я делаю, но я все равно не оставлю своих усилий. Знай, мой милый, что все великое дается нам в откровении, и если мы удостоены своими чувствами постичь это великое, некий дух вдруг снизойдет на нас извне и проникнет нас своим влиянием. Так же обстоит дело и с возвышенным искусством алхимии.
Андреа отвечал спокойнее:
— На мой взгляд, ты слишком многого ждешь от знаков и их удивительных, непостижимых сочетаний, я этого не понимаю и никогда не пойму.
— Вот погоди, я закончу, — горячился Франческо, — и эти сочетания перестанут выглядеть удивительными, все будет ясно и просто. Пусть нас не отпугивает кажущийся хаос, на самом деле через эти буквы, эти непонятные иероглифы к нам обращается сам миропорядок — обращается словно бы запинаясь или же издалека. Стоит лишь набраться отваги и подступиться поближе, как каждый знак станет понятнее, и удивляться мы будем лишь нашему прежнему непониманию. Не иначе как добрый дух вложил в уста Штернбальда слова о том, что под рукой художника все превращается в золото. Как тяжелы первые шаги во всяком искусстве! И разве не все в этом мире претерпевает превращения, и из нерасчлененной массы не выкристаллизовываются иные, невиданные вещества? Почему с металлами должно быть не так? Да ведь во всей природе разлиты некие благодетельные силы, духи, что рождают лишь редкостные диковины и существуют окруженные атмосферой неразрешимых загадок; точно так же, как человек все уподобляет себе, если не делает равным, так эти духи, соприкасаясь с разными стихиями вокруг себя, пусть самыми враждебными, пусть всецело принадлежащими серой обыденности, преобразуют эти стихии в чудо. Для того чтобы воздействовать на этих духов, мы должны в них верить; когда ты пишешь картину, ты вверяешься вдохновению, а между тем, не знаешь, что это такое и откуда оно берется, ты погружаешься в некую духовную атмосферу — и вот оно приходит; мы сами должны привлекать к себе духов, стремиться впитать их внутренним дыханием нашей души, наше сердце должно притягивать их, как магнит, и тогда — такова уж их природа! — одним своим присутствием они будут творить непостижимые чудеса.
Андреа не успел ответить: громкий звук фанфар прервал их странный разговор.
— Наша песня настроила вас на серьезный лад, — лукаво обратилась к ним Лаура. — Это не входило в наши намерения.
— Простите, — ответил гостеприимный Рустичи, — я не во всем властен над своею душой, а сладкие звуки музыкальных инструментов или голос певицы всегда навевают на нее меланхолию. Я часто спрашивал себя: откуда это? Почему? Сам не могу отдать себе отчет.
— Наверное, они напоминают вам о чем-нибудь печальном, — сказала Лаура.
— Нет, не в этом дело, — продолжал художник. — Напротив того, мне становится очень хорошо; радость, что прежде была скована, словно пленный орел, вдруг храбро и весело расправляет крылья. Я чувствую, как рвется цепь, удерживавшая меня на земле, направляю свой полет за облака и лечу над горными вершинами навстречу солнцу. Но теперь я перестаю различать краски внизу, все сливается, и пестрый мир подо мной утрачивает свое многообразие. Я свободен; но мне мало одной свободы, я возвращаюсь, потом вновь взмываю ввысь. Какие-то голоса словно бы напоминают мне, что прежде я был не в пример счастливее и что я должен надеяться на возврат этого счастья. Не то чтобы мне говорила об этом сама музыка, но я воспринимаю ее как отрывочные звуки из прежнего утерянного мира, который весь был музыкой, нераздельной, слитой в единое благозвучие, воплощением счастья, музыкой, возносившей дух мой на мягких лебединых крыльях, в то время как теперь сладчайшие звуки ранят его, точно камни, заставляя вновь и вновь ощущать и оплакивать свое несчастье.
— Раз так, не могу вам ничем помочь, мой милый фантазер и художник. — смеясь, сказала Лаура и протянула ему свою белую руку, которую он почтительно поцеловал. Потом оставила его и вмешалась в разговор девушек: они решили, что теперь, когда наступила прохлада, пришло время для веселого танца, какой танцуют на радостях итальянские крестьяне.
Все стали танцевать, но Штернбальд и Ленора не участвовали в танце, ибо он не решался подражать этим легким, быстрым и непривычным для него движениям, опасаясь, что своей неловкостью нарушит общий ритм и вызовет путаницу среди остальных. Лаура танцевала грациознее всех, без всяких усилий удавались ей самые сложные фигуры, самые быстрые переходы. Франц любовался легкими развевающимися одеждами, красотой сплетенных в танце тел. Изящные ножки парили в воздухе, поднимались на цыпочки, подпрыгивали, развевающиеся юбки открывали красивые икры и лодыжки; одежды не столько скрывали, сколько подчеркивали белизну рук и плеч, полноту бедер, которые и притягивали взгляд, и заставляли глаза разбегаться в веселой суматохе. Лаура и еще некоторые девушки оставили всякую сдержанность, они высоко подпрыгивали, бросаясь в объятья кавалера, и пока он поднимал и кружил их в воздухе, вторили инструментам, распевая строфы из любовных песен.