Странствия
Шрифт:
Еще одним ярким событием моей публичной жизни стало награждение премией Вольфа в мае 1991 года в Израиле. Премия — вероятно, самая престижная в Израиле — обязывает награжденного выступить с речью в кнессете. Я с восторгом принял эту почетную миссию, да и можно ли было упустить такую возможность, особенно если вспомнить не слишком приятный инцидент, произошедший в 1950 году, когда я получил письмо, в котором мне грозили смертью, если я поеду в Израиль. Нужно ли говорить, что я игнорировал угрозы и все эти годы с огромным удовольствием даю концерты в этой удивительно музыкальной стране. Однако сейчас ситуации придавало пикантность то обстоятельство, что мне предстояло встретиться с Бегином, который с тех пор стал респектабельным премьер-министром. Диана помогала мне накануне встречи готовить выступление, читала его вместе со мной, делала мудрые, тонкие замечания — как много лет назад в столь же непростых обстоятельствах
Мне всегда хотелось верить, что террористы не вполне безнадежны, что стоит попытаться объяснить их действия приверженностью какой-то идее, проанализировать причины, почему они прибегают к насилию, и допустить, что их избравшая ложный путь одержимость и в самом деле требует самопожертвования. Если бы у Бегина достало здравого смысла снять трубку, позвонить Арафату и сказать: “Послушайте, я сам когда-то был террористом, и поверьте мне: ваша жизнь может измениться к лучшему. Давайте сотрудничать ради блага нашего народа”, — возможно, мы избежали бы многолетней агонии. Но он ничего подобного не сделал, хотя позднее разделил Нобелевскую премию с Анваром Садатом, который в конечном счете заплатил за свои усилия жизнью. Садат был мужественный человек, он приехал в Израиль один и потребовал, чтобы его услышали.
Выступая с речью перед кнессетом, я для начала предъявил им свое безупречное удостоверение личности: происхождение из семьи потомственных хасидских раввинов, всем известная помощь и поддержка, которую я оказывал многим замечательным проектам в Израиле, и мои связи с еврейскими сообществами всего мира, завязавшиеся за годы моей музыкальной карьеры. Потом стал говорить о том, что, по моим представлениям, может стать единственной реальной гарантией долгосрочного проживания евреев в Израиле: это создание конфедерации соседствующих друг с другом культур по модели Швейцарии с общей столицей в Иерусалиме. Закончив свое выступление, вызвавшее бурное одобрение половины присутствующих и ледяное неприятие остальных, я обменялся рукопожатиями с лидерами государства и парламентскими деятелями, которые сидели на возвышении. Даже Бегин вынужден был встать и волей-неволей протянуть руку.
Накануне я выбрал время и побывал в Восточном секторе Иерусалима, а также в нескольких городках и поселениях на Западном берегу. В то время симпатии всех палестинцев безоговорочно принадлежали Арафату, и я увидел достаточно свидетельств недопустимой жестокости со стороны оккупационных израильских сил, что ужаснуло меня как еврея. Разрушенные деревни, разлученные с родителями дети, закрытые школы, массовые аресты в дополнение к неоправданным актам жестокости и провокациям могли лишь обострить взаимное ожесточение. Деньги от премии Вольфа я распределил между организациями израильских добровольцев, которые оказывали юридическую помощь палестинцам и защищали их, а также организовывали обучение их детей.
На следующий день мы поехали по сумасшедшей жаре в машине с номером Восточного сектора и без кондиционера (я не хотел брать ни предоставленный мне городскими властями автомобиль, ни военный) на мост Алленби — границу между Израилем и Иорданией — вдоль Западного берега (и посетили по пути школу для сыновей палестинских мучеников; ребята замечательные, но все одержимы идеей мести, и это трагедия). После моста Алленби мы поехали в резиденцию наследного принца Иордании Хасана. Здесь нам впервые представилась возможность встретиться с королем Хусейном. Никогда не забуду, с каким глубоким волнением он говорил о необходимости создать федерацию семитских народов, это его давняя заветная мечта.
В ноябре 1994 года, за несколько недель до того, как нам прилететь в Буэнос-Айрес, во время устроенного террористами взрыва в еврейском культурном центре погибли девяносто шесть человек. Поэтому евреи Буэнос-Айреса с особым чувством ожидали приезда своего собрата еврея, который должен был дирижировать “Мессией”. Моему сердцу очень близки оратории Генделя, Мендельсона и Брамса на библейские сюжеты. Для христиан и иудеев нет более мудрого источника знаний о человеческой природе. Меня всегда волновала тема великих пророков Ильи и Иисуса, которые проповедовали учение, изложенное уже в Ветхом Завете, но сформулированное иначе в Новом, где наказание заменяется покаянием, искуплением вины, а за покаянием следует прощение. Одну из самых замечательных книг об Иисусе написал человек, который еще в молодости стал моим любимым философом, — Константин Бруннер (это псевдоним, его настоящее имя Вертгеймер), берлинский еврей, высоко почитавший Спинозу. Его книга “Наш Христос” произвела на меня сильнейшее впечатление. Она была опубликована в переводе на английский благодаря помощи разных людей и, в частности, моего немецкого друга Гюнтера Хенле, щедрого покровителя искусства, владеющего одной из германских сталелитейных корпораций. Стоило мне обмолвиться
Несомненно, “Мессия” — это одна из самых волнующих ораторий, столь любимая в Англии, что ее создателя англичане признали “своим” композитором, как позднее и Гайдна. И в “Мессии”, и в “Реквиеме” Брамса мне нравится то, что композиторы сами подбирали тексты своих ораторий, а не следовали каноническому порядку церковной мессы. Гендель ведет нас за руку от Ветхого Завета к Новому в завораживающем чередовании надежды, тайны, трагедии и ликования. Этот шедевр принимаешь всей душой, не рассуждая. В полу-театрализованной версии, которую создал польский режиссер Рышард Перит и которую я предпочитаю всем остальным, все начинается в глубокой древности, символом которой служит пирамида, потом появляется семисвечник — это Ветхий Завет, его сменяет крест. Я с глубоким уважением отношусь к кресту как к символу человеческих страданий, которые мы должны понять и облегчить, однако сам по себе этот символ угнетает, особенно когда на нем распято обнаженное истерзанное тело благороднейшего из евреев-соплеменников — Иисуса.
Семисвечник символизирует нечто большее, чем человек. Это и свет, и огонь. Крест — увековеченное воплощение предельных человеческих мучений. Возможно, это моя чисто субъективная реакция, но подобное напоминание о зверской жестокости людей не вызывает у меня должной любви и теплоты. Я часто играю сонаты Баха для скрипки соло в церквях и соборах. Однажды мне довелось выступать с такой программой в соборе в Базеле, городе, где мы жили в 1929–1930 годах. Это огромный суровый протестантский собор, прямо напротив меня был огромный крест с бессильно повисшим телом Христа. Тот, кто играет Баха, должен понять, что его музыка не допускает ни малейшего потворства желанию выразить себя: наша боль — это Его боль, Он страдал за нас. Поэтому здесь совершенно исключены какие бы то ни было внешние эффекты, например преувеличенная романтизация, добавленные исполнителем глиссандо и прочее. Я играл так просто и строго, как только мог, для Сына Божьего и великого христианского символа человеческих страданий. В каждом человеке на земле я чувствую Сына Божьего.
Евреи много веков несут свой крест. Для дискриминации всегда находились убедительные причины и повод — будь то религиозные предрассудки, расовые предубеждения или государственная политика. Каждый раз люди молятся о том, чтобы вот эта последняя вспышка антисемитизма действительно оказалась последней. Боюсь, однако, что за ней последует еще одна, потом вторая, третья… Неужели и в самом деле одно лишь желание евреев освободиться от преследований и построить жизнь на более разумных основаниях вызывает такую ненависть и возмущение в мире, предпочитающем ритуальное кровопролитие? Боюсь, после убийства мужественнейшего защитника мира Ицхака Рабина главной задачей Израиля стало не столько решение территориальной проблемы, сколько примирение враждующих группировок, а это уже проблема нравственная. Стать примером для всего мира, зажечь семисвечник и принести в мир свет. Как поступит Израиль сейчас, когда готовится крестовый поход против исламских фундаменталистов, выступит ли он в роли третейского судьи и пойдет по пути экуменизма, объединив своих соседей на более высоком уровне, или вступит в преступный союз с христианами против мусульман?
Сознание того, что я еврей, подпитывается из двух источников: это уважение к Торе с комментариями к ней в Талмуде и память о репрессиях — что еще может объединять людей, у которых нет ничего общего? Мы знаем, что в Иерусалиме на маленьком клочке земли, которая принадлежит евреям, живет такая разномастная смесь племен, какой не найдешь больше нигде в мире. Кто-то, может быть, считает скрипку преимущественно еврейским инструментом, но мне легко представить, что пройдет немного лет, и лучшими скрипачами в мире станут японцы, китайцы и корейцы, великолепно исполняющие нашу западную классическую музыку. Вполне возможно, что именно они теперь станут защищать европейские ценности — даже “еврейского происхождения”. Меня завораживает мысль, что в конечном итоге возникнет некая универсальная религия, которая вберет в себя и Бога Авраама, и Сына Божьего, и другие религии, включая буддизм, и создаст нравственный императив, который признает, что Omnia Animat, как это называл Бруннер, то есть все сущее, включая каждого из нас, несет в себе частицу духа, позволяющего нам в продолжение древнееврейской традиции мистического общения с Яхве вести с Ним диалог напрямую, без посредников, как мы ведем его друг с другом с помощью нашего сознания. Omnia Animat представляет собой нечто прямо противоположное всем учениям об избранности, о превосходстве, и вместе с тем гарантирует нескончаемое разнообразие.