Странствующий по Вуру
Шрифт:
Дул ночной ветер, но он не пел в высокой траве, прибитой к земле бурей. И не несет с собой тот незнакомый запах, который послужил предвестником бури. Если за пределами освещенного круга бродит какой-нибудь хищник, он ничем себя не выдает.
На несколько мгновений я испытал прилив надежды. Гары! Может, Витол нашел путь назад и привел с собой все стадо? Я негромко свистнул – на такой свист могучее животное всегда отзывалось, если находилось в пределах слышимости.
Никакого фырканья или ударов копыт о поверхность равнины. Но что-то есть – звук, ощущение, которое меня разбудило и сейчас продолжает держать в напряжении. Если отец… Я знал,
Зрение не поможет за пределами освещенного лампами круга; обоняние и слух не дают ничего – пока. Я подошел к Илло, наклонился и взял из ее руки станнер. Держа его наготове – свой я берег на крайний случай, – я начал по периметру осторожно обходить лагерь, каждые несколько шагов останавливаясь, прислушиваясь, приглядываясь к полосам света и тьмы на освещенной луной местности.
Ничего не видно. Трава влажная и прибита бурей к земле. Всякий, кто попытался бы приблизиться к нам, издавал бы звуки, и я бы их услышал. И легко заметил бы передвижение. Остается ручей. Я снял с пояса ночной фонарь. Его заряды нужно беречь, потому что их у меня только небольшая коробка, которую я успел вытащить из воды. Тем не менее я настроил фонарь на максимум и направил широкий луч холодного света вниз.
Под тяжестью фургона, передняя часть которого погружена в ручей, сломалось одно из задних колес, застрявших в откосе, и теперь это колесо лежало немного в стороне. Если бы отец был здоров, а гары под рукой, починить фургон и вернуть его на тропу равнин было бы очень трудно, но возможно. Но в сложившихся обстоятельствах у меня не было никакой надежды восстановить наш транспорт.
Река, недавно еще яростная, теперь стихла. Хотя поверхность ее по-прежнему покрыта грязью и сорванными ветками, течение слабее и в потоке уже не может скрыться такая тварь, какая нападала на нас.
Если бы тварь оставалась на дне, не придя в себя от действия станнера, теперь ее чешуйчатая спина обнажилась бы. Но ничего не видно. Либо унесло течение, либо уплыла по своей воле. Сколько бы я ни смотрел, видел только фургон и постепенно спадающий водный поток.
Без всякого результата я обошел лагерь. И тем не менее… что-то ведь меня разбудило, что-то ждет здесь… где-нибудь…
Я вспомнил, что говорила родственница моей матери, – тронутые Тенью. Конечно, я слышал это выражение и раньше, но оно для меня ничего не значило. Что же произошло, когда в северные владения пришла смерть? Почему один ребенок тут, другой там – почему они, всегда представители второго поколения, оставались жить, когда весь поселок переставал существовать? И почему мы ничего не помним?
Снова я углубился в свое сознание… Нет, только гар, идущий под солнцем, мой отец рядом с ним. Даже отца я не могу припомнить ясно: гар в моей мысленной картине гораздо отчетливей.
Может быть, потому, что езда верхом – удивительное и непривычное ощущение для маленького мальчика? Конечно, гары используются и в поселках и владениях, но эти гары гораздо меньшего размера, слабее и не могут произвести такого впечатления на малыша, как животные странствующего.
Я подумал о постоянном интересе отца к покинутым и разрушенным поселкам, которые пострадали от Тени. Отец рисковал жизнью, исследуя их. Почему люди говорят о «Тени»? Если нет выживших, которые могли бы рассказать о природе опасности, кто придумал
Снова я порылся в памяти и не смог найти никакого ответа на свой вопрос. Всю жизнь я слышу о «Тенях» как о смерти и непреклонной и ужасной судьбе. Но несмотря на все отцовские исследования, он никогда не говорил мне, почему эта угроза с севера так названа. Как будто существовал внутренний барьер, не позволяющий вдаваться в такие рассуждения…
Повторно обходя лагерь, я не только искал причину своего пробуждения. Мозг мой был занят: впервые, насколько мог вспомнить, задавал я себе эти вопросы. Трижды обошел я вокруг по самому освещенному лампами краю.
Но не только не удостоверился, что на озаренной луной влажной равнине нет ничего – напротив, тревога моя еще усилилась. Я обнаружил, что невольно сжимаюсь, как будто ожидаю, что в любое мгновение в воздухе свистнет нож и вонзится в мое тело или луч бластера сожжет его до кости. Каждый раз я надолго останавливался на краю ущелья, направлял вниз фонарь: поток быстро мелел, словно земля превратилась в губку и впитывает его.
Наконец я отказался от добровольно взятых на себя обязанностей часового и направился к тому месту, где лежал отец, накрытый одеялом. В свете костра, не таком ярком, как луч моего фонаря, лицо его казалось осунувшимся, кости проступали сквозь кожу: за несколько часов смертельная болезнь словно лишила его сил для сопротивления. И…
Глаза его были широко раскрыты. И не просто раскрыты, в них было сознание. Он напряженно смотрел на меня, и я невольно опустился рядом с ним на колени. В этот момент я был словно не старше мальчика в своем воспоминании.
Илло смыла кровь с его лица, перевязала раны. Одеяло было натянуто по горло, скрывая искалеченное тело. Боль провела резкие морщины на лице, но сейчас отец отбросил ее, взял под контроль. Я видел это, хотя не понимал, как он это сделал.
Я увидел, как шевельнулись губы отца. На лбу под повязкой проступил пот. Повинуясь этому настойчивому взгляду, я наклонился к самым губам.
– На север … в Мунго… – еле слышным шепотом произнес отец. – На север… я … похорони меня в Мунго. Поклянись, поклянись, что ты это сделаешь! – Он собрал все силы, чтобы произнести эти последние слова, произнес их отчетливо и громко, как будто давал гарам приказ двигаться.
В углах его рта снова показались кровавые пузыри. Он тяжело закашлялся. Пузыри разрывались, потекла кровь. Но взгляд его не отпускал меня. Губы снова зашевелились – но ужасный кашель вызывал не слова, а только сгустки крови.
– Клянусь! – Я понимал, что никакой другой ответ невозможен.
Еще какое-то время после того, как мы заключили этот договор, его глаза оставались ясными. Я просунул руку под одеяло, нашел руку отца и держал ее. У него еще оставалось немного сил: я почувствовал, как его пальцы сжимают мою руку.
Больше он не пытался говорить. Но глаза не закрывал, и мы продолжали держаться за руки. Сколько это продолжалось? Невозможно сказать. Не знаю, когда я увидел, что его голова чуть повернулась на одеяле, которое мы использовали как подушку, и он посмотрел на что-то иное, за мной. Готов поклясться, что он в этот свой последний момент что-то увидел. Что именно, навсегда останется тайной, но мне кажется, увиденное принесло ему утешение. Лицо его разгладилось и приняло мирное выражение. Я вдруг понял, что никогда не видел отца таким. В этот момент он стал моложе, красивее, превратился в человека, каким мне не дано было его знать.