Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Шрифт:
Бывший капитан с сомнением покачал головой, лекарь улыбнулся — у каждого на этот счет было собственное мнение.
— Вы, господа, я вижу, не согласны со мной! — учтиво обратился к ним коммивояжер. — Ну, а вы что думаете об этом, господин Гюгенен? Как вы полагаете, есть ли в народе другие убеждения, кроме республиканских?
— А какие же, спрашивается, могут быть у него другие убеждения? — ответил Пьер. — Спросите тех, кто вместе со мной представляет здесь народ. Ведь вы думаете точно так же, не правда ли? — добавил он, обращаясь к старейшине и остальным рабочим.
Старейшина только молча приложил руку к сердцу — и это был достаточно красноречивый ответ. Швейцарец, сорвав с себя свой коленкоровый колпак и потрясая им, воскликнул:
— Да я бы собственной головы не пожалел, чтобы такой колпак
Слесарь немного подумал, затем сухо сказал:
— Та республика многое нам обещала, но своих обещаний не выполнила. Откуда я знаю, что даст нам новая?
58
Красный фригийский колпак во времена Великой французской революции являлся символом свобода и республики.(Примеч. коммент.).
А что до крови, — прибавил он, и ярость зазвенела вдруг в его голосе, — пусть, пусть она прольется! Я готов сам выпустить ее из наших врагов, всю до последней капли!
— Браво! — воскликнул коммивояжер. — О да, конечно, проклятие иностранцам! [59] Да погибнут враги Франции. Ну, а вы, мастер Гюгенен, чего хотите вы?
— Я хочу, чтобы все люди жили как братья, — ответил Пьер, — и ничего больше. Ради этого стоит вытерпеть любые муки. Без этого никакая свобода нам не поможет.
59
Весной и летом 1823 г. во Франции ходили упорные слухи о готовящемся нашествии союзных войск с целью ликвидации конституционного режима и восстановления абсолютизма.(Примеч. коммент.).
— Ну, что я вам говорил? — сказал коммивояжер, обращаясь к друзьям. — Вы сами видите: друг человечества, философ в духе минувшего века…
— Нет, сударь, это не так, — живо отозвался Пьер. — Самым большим приверженцем свободы среди этих философов был, я знаю, Жан-Жак Руссо, а он утверждал, что республика невозможна без рабов [60] .
— Мог ли Руссо утверждать подобные вещи? — воскликнул адвокат. — Нет, он никогда такого не говорил. Не может этого быть!
60
Такой фразы в «Общественном договоре» нет. В главе XV третьей книги «Общественного договора» Руссо утверждает, что государство, подобное древней Спарте, возможно только при существовании рабства, дающего гражданам досуг для исполнения общественных обязанностей и защиты свободы.(Примеч. коммент.).
— Перечитайте «Общественный договор», — сказал Пьер, — вы убедитесь, что я прав.
— Выходит, вы за республику, но не в духе Жан-Жака?
— Как и вы, сударь, я полагаю?
— Следовательно, и не за республику Робеспьера?
— Нет, сударь.
— Ну что ж, значит, вы за республику в духе Лафайета! Браво!
— А мне неизвестны взгляды Лафайета на республику.
— Это взгляды, которых придерживаются люди здравомыслящие, враги анархии, словом — истинные республиканцы. Это будет революция без смертной казни, без репрессий, без эшафотов…
— Словом, революция, от которой мы далеки! — отозвался Пьер. — Ведь заговорщики-то действуют…
Едва он произнес это слово, как все замолчали.
— Какие заговорщики? — спросил коммивояжер с деланным спокойствием. — Здесь, во всяком случае, насколько мне известно, их нет.
— Прошу прощения, сударь, — отвечал Пьер, — один есть. Это я.
— Вы? Может ли это быть? Как? Заговор? Против кого же? Какова его цель? Кто его участники?
— Заговор этот вырос в мечтах моих, я замыслил его, обливаясь слезами. Его цель, неосуществимая, быть может, — переделать все. Хотите вы стать участником моего заговора?
— Можете считать меня своим! — вскричал коммивояжер с напускным воодушевлением. — Да вы, я вижу, за пояс заткнете любого
61
БрутМарк Юний (85–42 гг. до н. э.) — римский республиканец, один из участников заговора против Цезаря.(Примеч. коммент.).
62
Сен-ЖюстЛуи (1765–1794) — член Комитета общественного спасения, один из ближайших сподвижников Робеспьера, казненный вместе с ним.(Примеч. коммент.).
63
ДантонЖорж-Жак (1759–1794) — выдающийся деятель Французской революции, член Комитета общественного спасения. Казнен в период якобинской диктатуры.(Примеч. коммент.).
Никто не присоединился к этому тосту, кроме старого слесаря, который поднял было свой стакан, чтобы чокнуться с коммивояжером, но вдруг поставил его обратно.
— Э, нет, — сказал он, — так дело не пойдет. Ваш-то стакан пуст! А я не любитель чокаться полным против порожнего! Мне это что-то не нравится!
— А ты что ж, разве не станешь пить в их честь? — нерешительно спросил Пьера Швейцарец.
— Нет, не стану, — отвечал тот. — В этих людях и событиях я еще не разобрался как следует, и слишком я маленький человек, чтобы судить о них.
Сидевшие за столом взглянули на Пьера Гюгенена с некоторым удивлением. Врач решил вызвать его на более откровенный разговор.
— Ваша скромность делает вам честь, — сказал он, — но зачем вы так умаляете себя? И у вас, сдается мне, есть свои вполне сложившиеся убеждения. Зачем же вы скрываете их от нас? Разве мы не доверяем друг другу? К тому же ведь мы разговариваем, только и всего. Во Франции сейчас спорят о двух принципах правления — власти абсолютной и конституционной. Вот что занимает и волнует сегодня всех истинных французов. И нет никакой надобности воскрешать в памяти прошлое. Для одних это тягостно, для других небезопасно… Понятия меняют свои наименования. То, что отцы наши называли единой и нераздельной республикой, мы ныне называем конституционной монархией. Примем же это название и станем в ряды защитников Хартии [64] , ибо все равно никакого другого знамени нет.
64
Конституционной хартией называлась умеренно либеральная конституция, дарованная Франции Людовиком XVIII 14 июня 1814 г.(Примеч. коммент.).
— Этим вы весьма упрощаете вопрос, — улыбнувшись, сказал Пьер.
— Ну а теперь, когда я поставил его именно таким образом, — продолжал врач, — скажите же нам, за Хартию вы или против нее?
— Я, — сказал Пьер, — за тот принцип, который сформулирован в первых строках конституционной Хартии: все французы равны перед законом. Однако я что-то не вижу, чтобы принцип этот применялся на практике в установлениях, освященных именем Хартии, а потому, пока великие эти слова остаются высеченными на мраморе ваших памятников, но вычеркнутыми из вашей совести, не могу восторгаться конституционным правительством, из кого бы оно там ни состояло. Республика, о которой вы давеча вспомнили, поступала иначе: она стремилась к справедливости и ради осуществления своей цели все средства казались ей дозволенными. Бог свидетель, крови я не жажду, но, по чести говоря, тогдашнее суровое соблюдение буквы закона, когда низвергнутому монарху прямо говорилось: «Примирись с нами либо умри», предпочитаю тому неопределенному порядку, при котором нам только сулят равенство, но не дают его.