Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Шрифт:
Изидор ровно ничего не понял в уроке, преподанном ему графом. Он подумал, что у того просто плохая память, и решил при случае начать все сызнова. Он принадлежал к той породе людей, которых решительно никто не может убедить в том, что они неправы, и твердо был уверен, что сделанный им план лестницы превосходен, а план Пьера — никуда не годится. Он искренно удивлялся несправедливому, как ему казалось, суждению архитектора и только ждал часа, чтобы противника его постигла неудача и он смог бы унизить его. Тщетно предусмотрительный его родитель советовал ему молчать об истории, чтобы о ней совсем забыли; делая вид, будто он следует его совету, Изидор продолжал лелеять планы мести.
В тот вечер,
— Сроду не видывал, чтобы их лакеи разговаривали так вежливо, — прошептал он куму.
— Говорил я тебе, в моем сыне есть что-то особенное, — так же тихо отвечал тот. — Никто не смеет вести себя с ним запанибрата.
Пьер ненадолго поднялся в свою комнату и вскоре вернулся, тщательно, по-воскресному одетый и причесанный. Отец хотел было отпустить какую-то шутку по этому поводу, но не отважился.
— Фу-ты ну-ты! — начал берриец, как только Пьер вышел за дверь. — Принарядился-то как молодой наш хозяин, а? Коли дальше так пойдет, держись, земляк Коринфец, маленькая графиня скоро и смотреть на тебя не захочет…
— Хватит паясничать! — сердито прервал его старик Гюгенен. — Такие шутки до добра не доводят, а сыну моему это может только повредить. Если вы желаете ему добра, Амори, не позволяйте этому парню болтать.
— Я и сам не любитель праздных слов, хозяин, — отвечал Коринфец. — Так вот, дружище, больше ни слова об этом. Договорились?
— Ладно, молчу! — сказал Сердцеед. — Мне ведь что? Я ведь так, чтобы посмешить, а раз никто не смеется…
— Ты у нас мастер смешить, это мы знаем, мой мальчик, — сказал папаша Гюгенен. — Ладно, посмешишь нас ужо как-нибудь иначе.
— Да мне-то все едино, — сказал берриец. — А славные люди эти господа из замка, ей-богу! Не гордые, а уж дамы их — ну загляденье, да и только!
Когда Пьер Гюгенен переступил порог графского кабинета, он почувствовал вдруг страшное смятение. Никогда прежде не случалось ему разговаривать с людьми столь высокого общественного положения. Перед богатыми буржуа, с которыми до сих пор ему приходилось иметь дело, он никогда не испытывал робости; он всегда чувствовал себя ровней им, даже по манерам. Но в этом старом вельможе ему чудилось какое-то иное превосходство, нежели превосходство общественного положения. Он знал, что граф будет с ним безукоризненно вежлив, но в соответствии с неким кодексом правил, которому и он, Пьер, вынужден будет подчиняться, даже если правила эти будут противны его убеждениям. Согласно этому странному кодексу, простолюдина, который вздумал бы держаться так же, как держится человек из светского общества, сочли бы наглецом. Рабочему не полагается, например, кланяться слишком низко, — этим он словно требует, чтобы ему отвечали подобным же образом, а на такое он не имеет права. Пьер достаточно прочитал всяких романов и комедий и знал, как ведут себя в этом обществе, которого он никогда не видел воочию. Но как будут они вести себя с ним и как должен вести себя с ними он? Как равный с равными? Его сочтут за дурака. Как низший с высшими? Это унизительно. Все эти несколько наивные мысли, быть может, и не пришли бы ему на ум, если бы при свете лампы, слабо освещавшей кабинет, он не заметил в глубине, за столом, мадемуазель де Вильпрё, писавшую что-то под диктовку деда. И сразу же эти сомнения нахлынули на него и больно сжали ему сердце — он сам не мог бы объяснить почему, да и я, признаться, затрудняюсь объяснить это.
При его появлении Изольда встала. Хотела ли она поздороваться с ним или уступить ему место? Пьер снял картуз, не смея
— Садитесь, сударь, прошу вас, — произнес граф, указывая ему на кресло.
Но Пьер от смущения взялся за стул, на котором лежали какие-то бумаги и книги. Изольда немедленно пришла ему на помощь: она придвинула ему другой и сразу же куда-то отошла — Пьер не видел даже, куда она села, — так боялся он встретиться с ней взглядом.
— Прошу прощения, что побеспокоил вас, — сказал граф, — но я стар, у меня подагра, и ходить мне затруднительно. Нынче утром я убедился, что восстановление панели в часовне движется довольно быстро, и хотел узнать, не сочли бы вы возможным взять на себя еще и скульптурные украшения.
— Это не совсем по моей части, — отвечал Пьер, — но, полагаю, с помощью моего товарища (а он, я своими глазами видел, умеет делать очень тонкие и сложные работы такого рода) я, пожалуй, мог бы сделать копии с тех украшений, о которых идет речь.
— Значит, вы согласны взять на себя этот труд? — спросил граф. — Сначала, признаться, у меня было намерение нанять для этих работ резчиков по дереву. Но после утреннего нашего разговора и того, что я увидел в мастерской, мне вдруг пришло на ум — а не поручить ли вам также и скульптурные работы? И я решил поговорить сперва только с вами, чтобы не обижать напрасно вашего товарища, если вы, хорошенько подумав, найдете все же, что такая работа ему не по силам.
— Я полагаю, господин граф, вы останетесь им довольны. Но должен заранее предупредить, работа эта потребует немало времени, — ведь ни один из наших учеников нам в этом деле помочь не сможет.
— Ну что ж, будете работать столько, сколько нужно. Только можете ли вы обещать мне, что никакие другие заказы не отвлекут вас на это время от работы в моем замке?
— Могу, господин граф. Но у меня есть одно сомнение. Осмелюсь задать вам вопрос: не вели ли вы уже переговоры с кем-нибудь из резчиков по дереву?
— Нет, пока ни с кем. Я только еще собирался просить своего парижского архитектора прислать мне кого-нибудь по его выбору. Однако позвольте узнать, в свою очередь, почему вы спрашиваете об этом?
— Потому что браться за работу, не имеющую прямого отношения к моему ремеслу, в то время как есть люди, которые, кроме этого, ничего другого не умеют, противно духу нашей корпорации, да и вообще, я думаю, было бы непорядочно. Это значило бы нарушить чужие права и лишить этих работников заработка, на который они имеют больше прав, чем мы.
— Подобного рода опасения свидетельствуют только о вашей честности и ничуть не удивляют меня в ваших устах, — отвечал граф. — Но вы можете успокоиться, я ни к кому еще не обращался. К тому же я-то волен поступать по собственному усмотрению. Выписывать сюда столичных рабочих для меня слишком дорого. Можете считать причиной хотя бы это (если уж вам непременно нужно какое-то оправдание). А я поступаю так просто потому, что мне приятно поручить вам работу, которая вам по душе и всю красоту которой вы так тонко чувствуете.
— Но прежде чем начать, — сказал Пьер, — вам необходимо представить образец нашего умения. Если вам не понравится, вы сможете еще отказаться.
— И вы можете представить такой образец в ближайшие дни?
— Думаю, что да, господин граф!
— А можно мне попросить вас кое о чем, господин Пьер? — спросила мадемуазель де Вильпрё.
Пьер чуть не упал со стула, услышав ее голос. Она обращалась к нему! Пьеру всегда казалось, что если когда-нибудь такое чудо и произойдет, то это будет в каких-то совершенно особенных, романтических, невероятных обстоятельствах. Обыденное всегда кажется таким малым разгоряченному воображению! Он молча поклонился, не в силах произнести ни слова.