Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Санд Жорж

Пьер, до крайности взволнованный этой неожиданной встречей, стоял, прислушиваясь к легкому хрусту песка под ее ногами, и до его сознания не сразу дошли учтивые фразы, с которых обходительный Ашиль Лефор начал свой разговор с ним. Затем он услышал их и понял, что тот говорит с ним в высшей степени любезно, и в душе упрекнул себя, что не может ответить ему тем же. Но он ничего не мог поделать с собой: этот человек, снова выросший перед ним как из-под земли, да еще в разгар своей оживленной беседы наедине с Изольдой, был ему более неприятен, чем когда-либо.

— Ну как, любезнейший, — говорил ему между тем Ашиль, — надеюсь, вы еще не забыли нашу веселую встречу в «Колыбели мудрости»? Достойнейший человек этот

самый Швейцарец — умный, мужественный. Вот уж кто истинный патриот! А как здоровье слесаря, этого старого якобинца, который привел в такое негодование вашего бывшего ученика — капитана? Ну, а как живет и здравствует ваш старейшина? Вот уж к кому я отношусь с истинно сыновним почтением. И вообще расскажите-ка мне о всех своих друзьях. Я не спрашиваю о Коринфце — мне столько давеча наговорили о нем в замке, что я не удивлюсь, если в самом скором времени он сделает блестящую карьеру. Все семейство Вильпрё от него просто без ума. Мне показывали его работу, и я в восторге от нее, хотя ничего неожиданного для меня в этом не было. Еще только увидев его, я уже понял, что это большой художник, человек гениальный…

— Вы так усердствуете в своих похвалах, — сказал Пьер, — что можно подумать, что смеетесь надо мной, хотя какой, собственно, вам в этом толк? Бросьте-ка лучше все эти комплименты и скажите попросту, чем я могу быть полезен лично вам здесь, в этих краях. Вряд ли вы прервали свою прогулку только для того, чтобы болтать со мной о всяких пустяках. А что до политики, вы же знаете, я ничего в этом не смыслю.

— Вы, я вижу, мастер пошутить, дорогой мой Пьер, и будь я несмышленым ребенком, вы бы, пожалуй, поставили меня в тупик. Но я привык читать в человеческих душах; ведь я в своем роде духовник, и, разрешите сказать вам, мне случалось исповедовать людей и более недоверчивых, чем вы. Так вы утверждаете, будто ничего не смыслите в политике? Разумеется, если судить о нас по тем нелепым разглагольствованиям, которые мы слышали с вами не так давно за ужином у Швейцарца, вы должны относиться к нам с презрением. И, однако, мне хочется надеяться, что вы все же видите разницу между мной и всеми остальными.

— Эти «все остальные» — ваши друзья, ваши товарищи, я сказал бы — «сообщники», будь я роялистом. Как же можете вы так отзываться о них, да еще в разговоре со мной, человеком, которого вы совершенно не знаете?

— Ошибаетесь, я превосходно вас знаю. Прежде чем познакомиться с вами, я разузнал все о вас, о вашем характере, ваших взглядах. Я знаю, и во всех подробностях, какое положение вы занимали в Блуа, среди ваших собратьев гаво. Мне известно, что, выступая на ваших собраниях, вы выказали себя превосходным оратором, философом, даже политиком. Я мог бы пересказать вам отдельные части той речи, которую вы произнесли, когда пытались отговорить своих товарищей от проведения состязания. Так вот, мастер Пьер, на этом собрании с вами случилось именно то, что могло бы случиться и со мной, будь я, как вы полагаете, причастен к какому-нибудь политическому Союзу долга. Вас не поддержали, вы оказались в одиночестве; несмотря на ваш здравый смысл и лучшие намерения, вы остались один среди людей, разумеется, достойных и вашего уважения и дружбы, но полных предрассудков, заблуждений и пагубных страстей. Вот что могу я ответить вам на то, что вы сказали мне по поводу моих так называемых сообщников.

— Послушайте, сударь, — сказал Пьер, немного помолчав. — Возможно, что то, что вы сказали мне, и правда. Но если вы хотите, чтобы я разговаривал с вами, будьте же и вы со мной откровенны. Я не настолько прост, чтобы поверить, будто вы искали со мной встречи из чистой симпатии ко мне. Вашими комплиментами вы мне голову не вскружите. Я не прошу, чтобы вы открыли мне имена ваших сообщников, ибо полагаю, вы, как и мы в наших товариществах, связаны данным обетом. Я готов

поверить, что люди, с которыми вы свели меня тогда, чужды какому-либо заговору. Но я хочу, чтобы вы прямо сказали мне, что делаете вы — именно вы. Потому что одно из двух — либо вы принимаете меня за простофилю, которого можно вести за собой с завязанными глазами (и в этом случае, должен предупредить вас, вы ошибаетесь), либо верите, что я не способен на презренное ремесло доносчика, а если так — перестаньте говорить со мной загадками. У меня нет времени разгадывать их.

— Ладно, дорогой мой, спрашивайте, я отвечу откровенно на все ваши вопросы. А вот я не считаю даже нужным предупреждать вас, чтобы вы — по легкомыслию или забывчивости, которые могут стоить мне свободы, а то и жизни, — не проболтались кому-нибудь о нашем разговоре. Я заранее уверен в вас, ибо знаю, что Другого такого серьезного и честного человека, может быть, и на свете нет. К тому же я рискую здесь лишь собственной головой, а в этих случаях я не имею привычки пренебрегать долгом ради осторожности. Так что же угодно вам знать?

— Я хочу знать истинные ваши убеждения, сударь, ваши принципы и политические взгляды. Я не прошу вас открывать мне, какими средствами собираетесь вы достигнуть своей цели; этого, я знаю, вы мне сказать не можете. Но я хочу знать вашу конечную цель. Потому что иначе вам никогда не сдвинуть меня с места, как не сдвинуть с места гору.

— Ну, вера, как известно, горами движет, достойный мой друг. Вот почему я уверен, что мне все же удастся сдвинуть вас, ибо вера у нас с вами одна: я республиканец.

— А что вы разумеете под республикой?

— Странный вопрос! То же, что разумеете вы.

— А что, по-вашему, разумею под этим я? Вам это известно?

— Полагаю, что да, к тому же, очевидно, вы это мне скажете.

— Ну нет! Сначала я хочу услышать от вас, о какой республике идет речь, — ведь вы-то, без сомнения, это знаете, иначе не начинали бы действовать. Ну, а я с утра до поздней ночи пилю да обстругиваю доски, так что мне, может, и недосуг было подумать о путях переустройства общества.

— Позвольте вам заметить, любезный друг, что вы задаете довольно коварные вопросы. Хорошо, если наши понятия республики совпадают. А если нет? Тогда ничто не помешает вам воспрепятствовать осуществлению моих идей, в то время как я, не зная ваших, буду лишен этой возможности.

— Совершенно верно, потому что я-то не знаю, как их осуществлять. Ведь если я скажу вам, какой представляю себе республику, а вы собрались воспользоваться мной для собственных своих целей, вы можете сказать, что думаете точно так же.

— На это я отвечу вам вашими же словами: или вы доверяете мне, или…

— А почему, собственно, должен я вам доверять? Ведь не я же вас искал, а вы меня. Я и понятия о вас не имел, когда вы заговорили со мной на берегу Луары. Вы, может быть, воображаете, что я размышлял о формах республики, когда вы давеча подошли ко мне в этой аллее? Разве я требую от вас, чтобы вы приобщили меня к своим тайнам? Если я нужен вам — говорите, а не то прекратим разговор.

— Поистине, у вас беспощадная логика, я вижу, что имею дело с достойным противником. Что же, извольте, отвечу на ваш вопрос, иначе спор наш становится просто смешным, и если я вам не уступлю, нам придется говорить обоим одновременно, а таким способом не договориться. Итак, мы произнесли слово «республика», и тут же вынуждены остановиться, ибо какая именно республика? Республика Платона? Или республика Иисуса Христа? Древнеримская ли республика или республика древней Спарты? Или же Республика тринадцати кантонов? А может быть, республика Соединенных Штатов или, наконец, республика Французской революции, в которой можно было бы насчитать от пятнадцати до двадцати различных форм, одна за другой испробованных, изжитых, а затем отброшенных?