Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно
Шрифт:
Руководителей Венеции волновала не столько судьба Ноланца, сколько ущемление прав и независимости республики. Подчиняться приказаниям римской инквизиции не желали свободолюбивые венецианцы.
Инквизиторы в ответ продолжали твердить, что Джордано — беглый монах, совершил тяжкие преступления, вследствие чего бежал из тюрьмы до суда. Однако доказательств этому не было приведено, а Бруно обвинения отрицал.
Более того, он искренне раскаивался в тех грехах, которые признал, соглашался с любым наказанием и даже просил прощения за свои заблуждения. А если он отказывается от своих сомнений и признает
Другой довод выдвинули инквизиторы: Бруно — подданный испанской короны. (Неаполитанское королевство подчинялось Испании.) Ему следует держать ответ и за свои давние преступления, и за более поздние.
Однако республика стояла на своем. Тогда сам папа повторил требование о выдаче Бруно. Вновь были рассмотрены материалы трибунала. Главный прокуратор республики признал правомерность притязаний римской инквизиции. Ведь Бруно действительно не был подданным Венеции. А если римская инквизиция утверждает, что обвиняемый — беглый монах и преступник, то этому нет оснований не верить.
…Припоминается эпизод из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прокуратору Венеции Контарини довелось, как некогда Пилату, решать судьбу человека необыкновенного, прославленного, мудрого. Прокуратор Венеции без обиняков признал достоинства обвиняемого.
— Это один из выдающихся и самых редких гениев, какие только существуют, и обладает он совершенно исключительным образованием и универсальными знаниями…
Чего же достоин столь редкий гений? Жизнь поколений приобретает смысл и память в истории человечества только благодаря таким, как он!
Понимал ли это прокуратор Венеции? Как знать. Пожалуй, понимал. Иначе не стал бы в записке Совету высказывать такие высокие похвалы узнику инквизиции.
У Булгакова прокуратор тоже отчетливо понимает свою ответственность, свой долг перед будущим и вечностью. Он даже попытался спасти Иешуа, предложив ему повторить слова, которые тот произносил в присутствии доносчика. (Можно было пересказать, умолчав кое о чем, представив себя несправедливо оклеветанным.) Но чистосердечный обвиняемый счел нужным без утайки повторить то, за что ему грозила расправа.
— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть…
Пилат понимает: участь узника решена. Наивный мудрец подтвердил свое неуважение к государственной власти. И все-таки прокуратор хочет уяснить, насколько искренне верит осужденный в доброту людей — даже тех, кто истязал и мучил его, — и в справедливость. Спрашивает:
«— И настанет царство истины?
— Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа.
— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат…»
Да, именно так приходится думать тому, кто вынужден даже вопреки своему желанию, но во имя государства и ради своего высокого положения отправить гения на смерть. Царства Истины не будет, и это надо знать идущим путем неправды. Ибо раскроется их низость и величие осужденных ими; будущее восстановит справедливость, и потомки осудят неправедных
Не хотел верить прокуратор Венеции в будущее царство справедливости, добра. А потому признал нераскаявшимся еретиком странствующего философа, проповедника грядущего царства Истины Джордано Бруно.
Но может быть, один из наиболее выдающихся и редких гениев, какие только существуют, был действительно полностью изобличен в тяжких преступлениях против церкви, ни в чем не раскаялся, а донос на него подтвердился?
Нет, не совсем так. Прокуратор Контарини познакомился с материалами допросов. Конечно, некоторые признания обвиняемого, удивительно чистосердечные, изобличают его как еретика. Он признал, что учение о троице не может понять, сомневается в нем и созерцает его колеблющейся верой. Правда, тут же добавил, что не открывал другим своих сомнений.
Ну, а как же тогда об этом узнал доносчик? И если его донос прав в данном пункте, то почему бы не были правдивы или близки к правде другие пункты?
— Не утверждал ли обвиняемый, будто чудеса, творимые Христом и апостолами, только кажущиеся чудеса и объясняются магическим искусством?
На это Джордано, воздев руки, воскликнул:
— Что же это такое? Кто выдумал такую чертовщину? Никогда я не говорил ничего подобного, и никогда мне это даже во сне не снилось. Боже мой! Что это такое? Да я лучше умру, чем позволю так клеветать на себя!
Лукавит, лукавит обвиняемый, защищая свою бренную жизнь, не слишком заботясь о душе… Да и верит ли он в ее бессмертие? Он слишком умен, и его не всегда легко понять. Возможно, доносчик пересказал его слова не совсем точно, не вполне верно уловил их смысл. Или сказано было обвиняемым о магическом искусстве только для того, чтобы приобрести щедрого покровителя, возвысив перед ним свои способности и тайные знания? Так или нет, но доля правды и в этом пункте доноса присутствует…
Протоколы последнего допроса в венецианской инквизиции, состоявшегося 30 июля 1592 года, прокуратор изучал особенно тщательно. В этот день обвиняемый заявил:
— Я не припомнил ничего, что мог бы прибавить к прежним моим показаниям.
— Однако показаниями некоторых твердо установлено, что вы распространяли ложные учения.
(Лжет инквизитор: есть лишь одно такое показание — донос. Если поверит инквизитору Бруно и признается, то даже раскаяние не спасет его от костра.)
— Это мог утверждать один только синьор Мочениго…
— Постарайтесь же достойным образом очистить вашу совесть!
— Со всей искренностью исповедал я здесь и признал свои заблуждения. И в ваших руках, высокородные синьоры, наложить на меня любое наказание, какое нужно для блага моей души и для покаяния моего в худых делах. Я же не могу рассказать больше того, что случилось, и не могу лучше выразить искреннее желание моей души (падает на колени перед трибуналом и продолжает). Смиренно прошу я бога и вас, высокородные синьоры, о прощении всех моих грехов; и я готов исполнить все, что вы разумно решите и признаете нужным для спасения моей души… И если милосердие господа и ваше оставят мне жизнь, обещаю я настоящее улучшение моей жизни. Оно заставит забыть о соблазне, которому подавал я повод до сих пор, и послужит каждому разумным примером.