Страшные любовные истории

Павич Милорад

И тетка Анка принялась выносить еду на уже заставленный голубым фарфором стол, где лежало множество ложек со странно смещенным центром тяжести, так что у них перевешивали черенки, по этой же причине ножи постоянно вываливались из тарелок, а у вилок зубцы были густые, словно у расчески, и они жалили губы, как осы. И все почему-то было солоноватым на вкус, так что мне начало казаться, что и деревянная мебель вокруг нас тоже должна быть соленой. Я отпил глоток ракии, и мы принялись за еду. Ухо тетки на фоне стены, оклеенной разноцветными обоями, на которые падали лучи заходящего солнца, тоже казалось пестрым, а напудренные щеки отсвечивали – одна фиолетовым, а другая желтым. На дне тарелки лежали кусок зеленого мяса и блестящий красный кружок лимона, так что с каждой ложкой у меня выделялась не та слюна. Голубиная печенка в кислом молоке и голубцы в листьях хрена были уже позади, и она продолжила разговор:

– Ты женат?

– Нет, – ответил я после непродолжительного замешательства, но при этом вдруг почувствовал себя неожиданно взрослым, давно знакомым и любимым, несмотря на то что раньше здесь никогда не бывал.

– А, значит, не женат! Так я и думала, – воскликнула тетка. – Вот видишь, так я и думала. Я сразу поняла, что это неправда. С чего бы тебе жениться?… Покажи-ка мне

руки, хочу снова посмотреть на твои руки, – проговорила она, и я из тени от низко опущенной лампы под абажуром, которая освещала только тарелки и руки, не смог узнать собственные пальцы, ногти на которых показались мне разноцветными. Я попытался воспользоваться случаем и сказать то, ради чего, собственно, и пришел:

– Мои наверняка написали тебе, что мы ждем тебя в гости. Меня послали, чтобы помочь тебе добраться. Прошло столько времени, и пора нам наконец снова собраться всем вместе.

– А как же, конечно. Только чтобы война закончилась, – воскликнула тетка и предложила мне лежащий на столе гранат, от которого я отказался, а она, разломив его пополам, взяла, вставая, несколько зернышек. Она за руку повела меня показывать дорожные сундуки, уже упакованные и наготове стоящие возле входной двери.

– Видишь, все давно приготовлено в дорогу. А эта поездка, господи боже мой, сколько же я ждала, когда кончится война, сколько я ждала этой поездки, столько ждала, что почти перестала ждать, но теперь, теперь все так же хорошо, как и раньше, теперь… – Тут тетка Анка замолкла, а я во время этой передышки напомнил ей, что во второй половине дня занят в театре и что мне пора идти. На это она лукаво улыбнулась, опустив ресницы, и ответила: – Как же, помню твои причуды, помню, как ты любишь играть, и не хочу вмешиваться. Я послушаю тебя отсюда, из окна, и, конечно, услышу хотя бы аплодисменты. Иди, а завтра утром, в восемь часов, приходи, я буду готова. Жду тебя.

Она обняла меня, я поцеловал ее в щеку и губами почувствовал разноцветную пудру, словно поцеловал крыло бабочки. Уходя, я обернулся и от входной двери попытался рассмотреть ее при дневном свете, но успел ухватить взглядом только руку в длинной застегнутой перчатке, которая закрывала дверь. Одной из бесчисленных пуговиц на ней не хватало, и на ее месте проглядывал участок белой кожи, маленький, размером с листик. И тут на меня нашло то самое. Мысль, от которой мне вновь и вновь становится стыдно и которая хоть на миг, но неизбежно закрадывается мне в голову, когда речь заходит об особах женского пола. Интересно, а как бы это выглядело с ней? Потом я скатился по ступенькам, и на этом мы расстались.

Утром, уже без военной формы, я в своей обычной одежде поднялся, перескакивая через ступеньки, на второй этаж дома, похожего на мокрую изразцовую печь. На площадке толпился народ – соседи, какие-то женщины. Пробрался сквозь них и увидел настежь открытую двустворчатую дверь за оклеенной бумагой стеклянной перегородкой. Я влетел в квартиру и увидел тетку Анку, торжественно одетую в платье из светлой-светлой ткани, усыпанной мелкими, похожими на укроп, цветочками, в шляпе на голове и в туфлях, застегивающихся на ряд мелких пуговок. Она лежала на диване. За столом врач и судебный писарь составляли протокол о причине смерти, а любопытные толпились за кучей сундуков и дорожных сумок. Я тоже присел к столу, чтобы в качестве родственника поставить свою подпись, и увидел на столе теткин дневник, в котором она подробно описывала дядину загробную жизнь. На последней странице была фраза, написанная вчера вечером:

Сегодня великий день. Наконец-то он приехал забрать меня отсюда…

Русская борзая

Я пишу это на листе бумаги, прижатом карманным будильником с двойной крышкой, где устроено отделение для нюхательного табака. Стучит все еще живое сердце какого-то давно похороненного кармана. Мой прадед по отцу, доктор Стеван Михаилович, отмерял этими часами последние годы своей жизни. Обстоятельства, при которых он, разведенный муж и судья в отставке, умер в 1922 году в Сомборе, были странными. Настолько странными, что ни мои бабки (его дочери), ни Лалошевичи (сомборские друзья нашей семьи) ни разу не упомянули о том, что дед похоронен на местном кладбище, в послеполуденной тени часовни. Когда я случайно узнал об этом и понял, что, сам того не зная, много раз вместе с женой и детьми проходил мимо места, где он лежит, то решил во всем разобраться.

Вот что я узнал.

Во времена доктора Стевана Михаиловича в Сомборе все еще торговали контрабандными драгоценностями, девушки продавали свои косы, и в городе были парикмахеры, которые делали щетки из человеческого волоса, и, кстати, мой прадед покупал их, выбирая те, что пожестче, из бород и усов, и разных цветов – черные, рыжие, желтые и белые. По утрам он разглаживал щеткой из чужих волос свою волнистую шевелюру и говорил в зеркало самому себе, довольно улыбаясь:

– Берегись человека, который зевает у тебя во сне! Пока он не появился, ты в безопасности!

Рассказывали, что он любил свое лицо, носил раздвоенную бородку и усы, отчего казалось, что к нему под нос уселась седая ласточка. Он был бледным, с впалыми висками, и именно ими он всегда смотрел при свете свечей. Женщины его любили с опозданием, чаще всего тогда, когда он к ним уже охладевал. Он считался явлением исключительным, а его руки были вылеплены с таким совершенством, что это можно было заметить даже по перчаткам, переброшенным через его трость. Прекрасными пальцами он летал по клавишам, одновременно играя с моей прабабушкой в шахматы, стоявшие на рояле. Ел он ложками из оленьего рога, любил выпускать дым себе в карман и каждый день в полдень поджидать в кофейне тот момент, когда останавливается время, потому что оно иногда любит остановиться именно в полдень и именно в кофейне. А позже, когда заведение начинало заполняться народом, он отправлялся домой покормить и вывести на прогулку свою охотничью собаку. Иногда он становился перед ней посреди своей большой комнаты, где один угол был глухим, а три других обладали эхом, и чувствовал, как становится старше героев книг, стоявших на полках. Он любил собак, но не охотился с ними и не держал их, пока был во втором браке, то есть в браке с моей прабабушкой. В один прекрасный день она вытащила из шкафов все белье, тихонько напевая, перестирала его и перегладила, вызвала мастера починить все замки и оконные запоры, распорядилась почистить все серебро и все прадедовы сапоги и туфли, сменила чехлы на всех креслах и обшила на них все кромки фарфоровыми пуговками, переменила

постельное белье, сварила мужу суп из поросенка с лимоном, поцеловала его, как обычно, когда он уходил в суд, и покинула его. Переселилась вместе с детьми к своей матери. Оставшись один, прадед тут же изо рта полил цветы вином и купил себе молодую сучку, русскую борзую из украинского выводка, привезенного сюда эмигрантами. Собака могла скрестить уши, морда у нее была вытянутой и острой, как кукурузный початок, а хвост она носила между задними лапами, он был огромным, у основания толщиной с руку, и служил ей воздушным рулем. Еще когда она была щенком и питалась молоком и рыбой (ее мать вскормили грудью украинские крестьянки), прадед достал одну книгу, петроградское издание, о содержании борзых собак и прочитал в ней краткое изложение истории этой породы. Русская борзая, происходящая, так же как и остальные разновидности борзых, от абиссинского волка, впервые упоминается в достоверных источниках в XVII веке. Свое начало она берет от двух известных выводков – перчинского и воронцовского, используется для охоты, причем именно верховой, потому что способна достигать скорости около восьмидесяти километров в час и может схватить на бегу зайца. Из-за такой стремительности и необыкновенной подвижности она и получила свое название «борзая», что значит быстрая, а используют ее при охоте на антилоп, серн и других быстроногих животных. В имениях русских дворян существовал обычай всегда держать ровно шестьдесят четыре особи этой породы, от излишка избавлялись, а нехватка незамедлительно восполнялась, причем следующим необычным образом – недостающих животных просили в подарок у кого-нибудь, кто их держал. Дело в том, что русские борзые не продаются. Продать или купить такую собаку считается настоящим позором. Единственный способ завести ее – получить в подарок. Борзые кровожадны и, в отличие от других пород, могут растерзать щенка. У них сильные и длинные челюсти, притом верхняя гораздо «старше», так что борзая ест, засунув морду между передними лапами, и пищу держит не на языке, а на нёбе. Зубами она может перемолоть в порошок кость и умеет, не отравившись, высосать у человека кровь из ранки от змеиного укуса. Говорят, что борзая иногда может окаменеть (превратиться в камень) и такой камень остается похожим на нее, по нему можно предсказывать ветер или другие изменения погоды. Борзая не поддается дрессировке, она не верна своему хозяину, но ее можно приучить к особой охоте на волка. Этот очень сложный вид охоты известен издавна. Для нее нужно взять на одну сворку трех борзых – двух кобелей и одну суку, причем все они должны быть одинакового окраса, то есть белые или пятнистые, как телята, с переливами от желтовато-зеленоватого сернистого до желтого цвета. У борзой острая, как у курицы, грудь, и шерсть с ее груди перед охотой сбривают, чтобы она не мешала бежать. У кобелей взгляд немного закровавленный, а у сучек белки глаз чистые, белые. Каждая тройка, как только их спускают, устремляется за одним зверем, и по цвету преследующих собак легко определить, сколько волков они гонят. При такой охоте в загоне участвует всегда столько же цветов, сколько и зверей, потому что отдельные тройки друг с другом не смешиваются. Русская борзая не может сторожить дом, она почти немая, а если залает, ее убивают, потому что голос у нее такой звучный, что распугивает все живое на расстоянии ружейного выстрела. В беге она может повернуть так резко, что иногда ломает плечевую кость. Если из логова подняли волчицу, то первой за ней мчится сука. На волка же нападают и загоняют его кобели. Сначала они отрезают его от стаи. Волк заранее знает, что ему от них не оторваться, потому что борзая умеет делать круги вокруг волка, который бежит только по прямой. В этой неравной борьбе борзые быстро приближаются к волку, чувствующему страх и собственное бессилие, берут его в клещи и с двух сторон вцепляются в него, каждый в то место за ушами, за которое хватает своих щенков волчица, когда переносит их с места на место. Но кобели не грызут волка, и ему не больно, напротив, его охватывают приятные воспоминания о днях детства, и они без труда валят его на землю и держат так, пока не приблизится сука, которая до этого выжидала, пока они сделают свою часть работы. У борзых сука не только умнее кобеля, но и сообразительнее человека. Она быстрее всех, кто ее окружает, превращает настоящее в будущее, и это очевидно. В мгновение ока она вцепляется волку в глотку, но тоже не загрызает его сразу, а ждет охотника. Вот тут-то и наступает решающий момент. Охотник оценивает добычу. Если это обычный экземпляр и у него «сквозь тень проникает лунный свет», охотник дает суке знак, и она перегрызает волку горло. Однако, если оказывается, что волк обладает исключительным сложением и особой породистостью и может «своей тенью опрокинуть стакан», охотник связывает его и доставляет домой живьем, чтобы молодые борзые упражнялись на нем в приемах своей будущей жизни охотничьих гончих собак…

Вот такой щенок – сучка породы русской борзой – и оказался однажды в доме доктора Михаиловича вскоре после того, как он разом снял оба обручальных кольца, которые до этого носил на одном пальце. Прадед завернул карманный будильник в теплую зимнюю рубашку и положил щенка возле свертка. Она принимала тиканье часов за биение сердца своей матери и не волновалась, что ее отделили от выводка. Каждое утро она будила прадеда, и он сквозь дым первой сигары смотрел, как она обнюхивает его с закрытой пастью, а через шерсть видно, как внутри, между челюстями, работает ее язык, ведь борзые нюхают не только носом, но и языком. Другие собаки ее не любили и старались держаться подальше, а доктор Михаилович повторял поговорку «Ни собака, ни борзая», поняв теперь, что обычные собаки и борзые – это совершенно разные животные. Тело у его суки было гораздо жарче, чем у других собак, и на месте, где она спала – а ночевала она на снегу, – даже зимой прорастала трава. Считалось, что эта собака может вылечить от радикулита, если лежит в кресле за спиной у больного. У нее очень высокий прыжок, и она, как говорят русские, может подпрыгнуть до, а приземлиться после захода солнца. По ее глазам и по шерсти можно было предсказать, как будет меняться погода, а доктор Михаилович иногда в шутку говорил, что у его борзой сучки самые красивые кружевные панталоны во всем Сомборе.

– Посмотрите, она может плакать в пасть самой себе! – любил повторять он своим друзьям, демонстрируя огромную пасть своей собаки. Ходить с ней на охоту он не мог никогда, потому что тогда, в двадцатые годы нашего века, охота с русскими борзыми была в Югославии запрещена, причем этот запрет остается в силе и по сей день. Причина проста – во всей Центральной Европе нет ни одного зверя, который был бы быстрее русской борзой. И ружье оказывается просто ненужным – достаточно спустить борзую, и она принесет вам все, за чем погналась…