Страшные немецкие сказки
Шрифт:
Волшебник доволен послушанием героини и хочет на ней жениться. Счастливая невеста посылает жениха к своим родителям с корзиной, полной золота. На дне корзины она прячет сестер. Утомившись от тяжести, волшебник несколько раз по дороге пытается заглянуть в корзину, но сидящие там девушки имитируют крик своей сестры, чей смысл лучше всего передает русская фраза: «Высоко сижу — далеко гляжу!» Тем временем младшая сестра созывает на пир друзей волшебника, выставляет в чердачном окне череп, украшенный цветами (он должен изображать невесту), и совершает ряд действий, для иноязычных сказок этого типа не характерных. Вывалявшись в меде и перьях, она представляется гостям
Отметим ряд совпадений с исследованными нами типами. Волшебник умыкает сестер в точности так же, как ведьма мальчика. Едва героиня обретает ум, враг его теряет. Глупость жениха пытались объяснить тем, что он открывает невесте свое имя, но у братьев об этом ничего не сказано. Осуществляется подмена — череп взамен невесты, — позволяющая героине скрыться (замаскироваться). Мотив сжигания врага, несомненно, случайный. В других версиях похищения нет, а девушки сами попадают к врагу. Обычно они идут в лес к своему отцу-дровосеку по крошкам или горошинам — мы уже читали об этом в сказке «Лесной дом», — а враг направляет их путь к своему логову. В версии из Ганновера в роли злодеев выступают три гнома, а умная девушка наряжается птицей. Вероятно, отсюда «птичий» мотив угодил в гриммовскую сказку. Наряд диковинной птицы, традиционный для свадебных торжеств и карнавалов, изредка встречается в русском фольклоре.
В сказке Генриха Преля (1822–1895) четырех (!) старших сестер убивает серый карлик. Младшая, найдя трупы, не оживляет их, а расставляет так, будто они подметают пол, убираются по дому, варят еду на кухне, разводят огонь в очаге. Осуществив столь необычную подмену, она убегает. Вернувшийся карлик неторопливо переходит из комнаты в комнату, дивясь расторопности своей невесты. Лишь не обнаружив трупы на положенных местах, он начинает о чем-то догадываться, бросается вдогонку, но успевает только метнуть нож в дверь дома беглянки. Ее отец утешается тем, что хотя бы одна дочь уцелела [343] .
343
Pr"ohle, Heinrich. M"archen fur die Jugend. Halle, 1854. S. 26–29.
Комментируя «Диковинную птицу», В. Гримм ссылался на идею запретной двери, но она, конечно же, не уникальна. В сборнике «Тысяча и одна ночь» (ночи 14–16) царевич проводит один год во дворце сорока невольниц, но, открыв запретную дверь, наказывается изгнанием и потерей глаза. Похожий сюжет есть в арабской версии «Семи мудрых мастеров», попавшей в Европу в 1184 г., и в «Великой хронике» бенедиктинца Матвея Парижского (1200–1259). У самих братьев запретная комната встречается в сказке «Верный Иоганн» (АТ 516) — там висит портрет красавицы, в которую влюбляется принц, — и в сказке «Дитя Марии» (АТ 710), где девочка, находящаяся в услужении у Богоматери, открывает дверь и видит Святую Троицу, за что изгоняется на землю, претерпевает ряд мучений и раскаивается перед лицом смерти на костре. Эта, безусловно, поздняя вариация на тему запретной двери вдохновлена немецкой легендой о святой Одиллии [344] .
344
Науменко А. Указ. соч. С. 358–360.
Нас интересует не только сама комната, но и ее содержимое — расчлененные трупы и кровавая плаха.
В ранних итальянских сказках крови нет. У Базиле принцесса прислуживает людоедке (от людоедства там одно название), которая прячет в комнате трех своих дочерей в золотых платьях. Дочери мирно дремлют на тронах, как вдруг к ним вламывается принцесса. Катастрофических последствий ее проступок не имеет. В другом месте Базиле рассказывает сентиментальную повесть о маленькой девочке, проклятой феей и умершей от гребня, воткнувшегося в волосы. Мать скрывает тело дочери в хрустальном гробу за запертой дверью. На смертном одре она запрещает своему брату входить в комнату с гробом, но туда проникает его ревнивая жена. Именно этой мерзавке удается вытащить гребень, и она эксплуатирует ожившую девочку как рабыню, пока ту случайно не узнает дядя (в Южной Америке он понюхал бы ее ночную вазу).
Окровавленные трупы неожиданно всплывают в сказке Перро. Здесь нет ни похищения, ни обмана — рыцарь Синяя Борода, обладатель безупречных манер, завоевывает сердце младшей дочери из знатного семейства. Если бы Борода выкрал ее вместе с сестрами, сказку отнесли бы к типу 311, а так она получила номер АТ 312. Борода не колдун и не людоед. Убитые женщины на залитом кровью полу тайной
Тема страдающих жен, лишенных кулинарных талантов, и мужей-садистов весьма популярна (см., например, рассказ «Тысячи и одной ночи» о принцессе и развратном бедуине), но для нас она не слишком важна. А вот откуда у Перро взялась комната с трупами?
Синяя Борода — герой бретонского фольклора. Первым по времени его прототипом считается легендарный король Комор (Кономор) Проклятый, правивший в Бретани в VI в. История Комора, короля Бретани (графа Корнуолла), и его супруги Трифинии, дочери Героха, графа Ванна, рассказана во французских хрониках XV–XVII вв.
В самой красноречивой ее версии злой дух предрекает Комору смерть от руки его собственного сына. Поэтому Комор умерщвляет своих жен, узнав об их беременности. Комнаты в легенде нет. Молящуюся в часовне Трифинию предупреждают об опасности призраки убиенных женщин. Она убегает из замка мужа, рожает в пути мальчика и прячет его в дупле дерева. Комор настигает супругу и отрубает ей голову, но перед смертью она успевает послать весточку отцу. Можно ли усмотреть в отрубленной голове мотив расчленения? Нельзя. Мертвая голова — самостоятельный мотив бретонского фольклора. Вот и здесь труп Трифинии, поднятый на ноги святым Гильдасом, берет одной рукой младенца, а другой — свою голову и двигается к замку Комора. Под стенами замка Гильдас призывает хозяина принять обратно жену, «какой ее сделала твоя жестокость», и ребенка, «которого дали тебе Небеса». Комор упрямится. Он напуган пророчеством о сыне, а тут еще безголовая жена, от которой вкусного обеда уж точно не дождешься! Тогда святой забирает мальчика у матери и ставит его на землю. Осознав свою миссию, повзрослевший младенец хватает горсть земли и кидает ее в сторону замка со словами: «Да свершит Святая Троица правосудие!» Замок рушится, и только после этого Гильдас возвращает голову Трифинии на законное место [345] .
345
Спенс А. Легенды и рыцарские предания Бретани / Пер. А.Б. Давыдовой. М.: Центрполиграф, 2009. С. 143–147.
Второй вероятный прототип Синей Бороды — достославный Жиль де Рэ (1404–1440) — фактически оправдан нынешними историками по той же причине, что и ведьмы, ставшие жертвами инквизиции: колдовства не существует. Если бы Жиля судили (или лечили) как сексуального маньяка, то есть психически больного человека, от наших современников он снисхождения не дождался бы. Но он был осужден как колдун, вызывавший демонов, а такие обвинения мигом рождают подозрения — а что, если имел место наговор или подлог? Здесь мы не будем разбирать аргументы обеих сторон [346] . В любом случае для авторов легенд, повлиявших на сказку, Жиль — совратитель и убийца малолетних детей, чьи трупы расчленялись и использовались в колдовских обрядах. Детские черепа и кости, найденные в подземелье его замка (ныне факт находки оспаривается), могли предварять собой кровавую комнату Бороды.
346
Если читателю интересно мнение автора, пожалуйста. Реальный Жиль был сатанистом, которого обрисовал Дюрталь, герой романа Ж.К… Гюисманса "Без дна" (1891). Этот образ эстетически безупречен, а значит, правдив.
Но тогда Борода должен подобно огру охотиться за детьми, а не за женщинами. Французские ученые решили, что женщины заменили детей, поскольку сказка не может описывать сексуальное насилие над детьми. Можно подумать, она описывает изнасилования женщин! И над детьми, и над женщинами в сказках издеваются, но детей убивают реже. Детские трупы тоже расчленяют. Вот только расчленения эти происходят не в запретной комнате, а условно говоря, на кухне — трупы расчленяют, чтобы съесть. Помните, как Мелетинский соединял людоедство с эротическим насилием? Ему вторит О.И. Тогоева, изучавшая образ Синей Бороды: «Мотив поедания (в том числе и детей) в сказке бывает равнозначен сексуальному акту» [347] . Отчего Проппу не пришла в голову столь блестящая мысль? Тут бы и «первобытные» мифы пригодились — в них и акты имеются, и поедания. Видать, цензура помешала…
347
347Тогоева О.И. "Истинная правда": языки средневекового правосудия. М.: Наука, 2006. С. 182–221.