Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
Дети Пушкина
Саша. Здравствуйте, дети, наш папа умер.
Маша. Солнце русской поэзии закатилось.
Гриша. Ты всегда была прикольным ребенком.
Маша. Когда Дзержинский вел меня на расстрел, я посмотрела ему в глаза и сказала: «Я — Маруся Пускина. У меня зубки режутся. Я не умею произносить букву «Ш».
Глаша. И что?
Маша. Не расстрелял.
Саша.
Гриша. Ей повезло. Хотя бы здесь отец пригодился.
Наташа. Отчего он умер? Он что, отравился? Я все забывала маму спросить, что у него за болезнь.
Саша. А он еще не умер. Он умирает, но еще не умер. Он мучается. Я пошутил.
Маша. Значит, солнце пока не закатилось за диван?
Наташа. Ничего себе. А я поверила, что он умер.
Саша. Он умрет обязательно, но мама сказала, что есть возможность его спасти.
Глаша. Дуэли запрещены. Мне неприятно, что он хотел убить другого человека на дуэли.
Саша. Приходил французский доктор. Он опробовал на свиньях новый препарат от заражения крови. Предлагает опробовать его на папе.
Гриша. Пусть мама решает. Как можно лечить человека свинским препаратом?
Саша. Мама сказала, чтобы мы решали. Как наследники.
Маша. Ну, как наследники мы, конечно, решим.
Гриша. Устроим голосование? Простым большинством? Или как в Польше: если один против, решение не проходит.
Наташа. Давайте, как в Польше. Так интереснее.
Глаша. Как называется препарат для свиней?
Саша. Ну, почему вы не кричите, не плачете? Пенициллин.
Маша. Какая гадость. Нельзя было назвать как-нибудь покрасивее?
Глаша. Например, Евгений Онегин.
Гриша. Тоже мерзкое название.
Саша. А как он нас назвал? Саша, Маша, Гриша, Наташа, Глаша — все на ША.
Маша. Саша, Маша, Гриша, Наташа, Глаша. Почему, в самом деле, на Ша?
Саша. В этом есть что-то французское.
Гриша. Короче, кошачье. Мы для него — кошки.
Наташа. Издевательство.
Маша. Я плачу. У меня зубы режутся.
Гриша. Не ври.
Наташа. А кто, собственно, плачет?
Глаша. Жалко. С другой стороны, мне было всегда за него стыдно. Он любил не прожаренное мясо с кровью. Противно. Он
Наташа. Он грузил нас своим отцовством. Он носился за нами с девичьими трусами и кричал, чтобы мы не смели… «Не смейте вешать ваши трусы сушиться в ванной на батареи! Это не по-европейски!»
Саша. Помните, он приходил к нам в детскую, гладил по круглым лобикам и говорил со слезами на глазах: «Дети Пушкина не удались».
Глаша. Ну, да. Он говорил, что он все для нас сделал, поступил нас в университет, посылал каждое лето на отдых во французские Альпы, выгодно женил и за графьёв выдал замуж. И что он больше не будет звонить нам по телефону. Никогда не будет звонить.
Гриша. Он хотел, что мы выросли необыкновенными людьми. Стали бы пиратами и проститутками. Чтобы он мог нами гордиться.
Глаша. Он называл меня лимитой, говорил, что лимитчица и минетчица — однокоренные слова, загонял в комплексы, ненавидел куклы, в которые я играю, ненавидел моих белых мышек и птиц, гнобил за маленький рост, хотя я повыше его буду, и в то же время подсматривал за мной, когда я сидела на горшке.
Маша. Он каждый месяц с ученым видом проверял меня на предмет того, не растут ли у меня волосы на лобке, и требовал, чтобы я писала рассказы и повести из деревенской жизни.
Глаша. Он ненавидел меня за то, что у меня — молочница, что из-за этого в моей пизде плохо пахнет материя, он глумился над моими сиськами.
Гриша. Каким образом?
Глаша. Он хотел их оторвать.
Наташа. А меня он имел анальным способом еще в возрасте шести лет. Маме это очень не нравилось.
Саша. Когда он меня первый раз трахнул в попу, я думал, что умру от боли. А он говорил, что, может быть, хоть так он отучит меня от тупоумия.
Гриша. А со мной он сделал такое, что страшно сказать.
Маша. Расскажи! Мы рассказали, а ты — нет!
Гриша. Не расскажу.
Наташа. Гришенька, расскажи. Ты ведь офицер. Ты должен рассказать.
Гриша. Ни за что.
Глаша. Он ел твой кал? Я угадала?
Гриша. Гораздо хуже. Нет, не расскажу.
Маша. Тогда я голосую за смерть Пушкина. Понятно?