Страшный суд
Шрифт:
На рассвете ей придется идти на рыбоконсервную фабрику босиком по земле, усеянной осколками стекла, обожженной напалмом.
Но мать еще не знает, что в эту ночь она потеряла не только свою обувку, но и нечто большее — младшую девочку, самую слабую и самую беззащитную, крохотную девочку Ха, которая с такой выразительной мимикой рассказывает теперь, как падают и как взрываются бомбы.
Потеряно ли потерянное время? По дороге кто-то украл один из моих считанных зимних дней. Мы летели навстречу вращению земного шара и непостижимым
Часы, принадлежавшие мне, но не пережитые мной, утонули в вечности, словно дождинка в великом океане, не оставив по себе ни воспоминания, ни следа.
Спрашиваю у Ничто: где он теперь витает, мой день? Ведь где-то должен он быть, он, принадлежавший мне до последней капельки солнечного тепла и света? Он выпал из циферблата часов, из календаря, но он где-то есть. Когда все мое время истечет, мне возвратят этот день, взятый у меня взаймы, мне преподнесут его как подарок, и я буду благодарна за него, словно мне дали не день, а вечность.
Но пока он украден. Не укладывается в сознании, как можно перейти из тени в тень, минуя светленькую полоску дня. Если самолет так и будет лететь против вращения земли, не попасть бы в сплошную бесконечную ночь. А где же дневная усталость? А где же тревожное ожидайте утра? Словно услышала на себе дыхание вечности.
Перечеркнута тенью самолета белая бумага русских степей, медленно закружился глиняный поднос китайской земли с ласточкиными гнездами сел. Я лечу против солнца, и солнце с ослепительной скоростью летит ко мне. Время сжимается, прессуется этими встречными движениями, истончаясь в узкую полоску, в тонкий просвет. В этом просвете пропадают мои невосполнимые настроения, встречи, поступки, случайности, неожиданно пришедшие мысли. Короче говоря — целехонький день. А мало ли он может всего содержать.
Иногда мне казалось, что не выкарабкаться из двойной протяженности ночи, растянувшейся от одного края неба до другого. Словно никогда не рассветает, лечу и лечу на восток, где зарождается каждый рассвет. Рассвет, оказывается, находится на расстоянии бесконечной ночи. Но у меня на запястьях под тонкой и белой кожей тикают собственные часы. Они не останавливаются ни на минуту. Они отмеряют мое собственное индивидуальное время. Им нет дела до скорости самолета и до законов вращения Земли.
Мне следовало быть на один день моложе. Но неистраченный мною день остается во мне как сгусток. Пережитое время — освобождение от времени. Непережитое осталось внутри меня. Оно как тромб в моей крови, оно может вызвать закупорку сосуда и остановку сердца.
Нужно как-то, задним числом, прожить этот день, трансформировать его в другую энергию, перенести, может быть, в другое измерение, чтобы его сгусток во мне истончился и растаял.
Солнце заряжает нас силой сопротивления, которое к рассвету исчезает, и тогда человеку труднее всего. В этот час обыкновенно умирают больные и угасают старики. Вот почему две ночи подряд — это
Некая рука грабит меня непрестанно. Отбирает у меня время, воспоминания, силы, чувства, мечты. Но это значит, что я жива. Когда ей нечего будет у меня взять, вот тогда я умру. Иметь бы смелость слепого, переходящего современную улицу.
Глаза приспосабливаются к темноте, но сознание отказывается верить, что в век электричества может существовать на планете такой доисторический, такой палеозойский мрак.
Остается искать какой-нибудь ориентир внутри себя. Но и там запутанно и темно.
У меня такое чувство, что я прилетаю не во Вьетнам этого года, а в тот другой и зыбкий Вьетнам, который я создала в себе после первой прошлогодней поездки. Образ, живущий в воображении, ломок и хрупок. Боюсь дотронуться до него. Рухнет, рассыплется, и останется горстка соли.
Он создавался из первых впечатлений, из преувеличений, из волнений, но как всякое первое впечатление, он несет в себе зернышко истины, более реалистичное, может быть, чем куски откровенной действительности, представшие передо мной несколько позже.
Грустно, что я не волнуюсь уж так, как на этом же месте в прошлый раз. Значит, я уж не та. Что-то утратила я за это время. Но чем больше теряем себя, тем больше берем у мира.
Летела во Вьетнам, но попадаю пока в свой собственный первый приезд сюда. В самое себя.
Плохо, если боимся мрака. Но еще хуже бояться света.
Китайская стюардесса, подстриженная под мальчишку, снует по самолету неслышными шагами, тушит лампочки, проверяет, хорошо ли занавешены окна самолета.
Остается крошечная синяя лампочка на каждого пассажира. Перелетаю вьетнамскую границу. Перелетаю из мира в войну.
Чем тусклее огни вокруг, тем ярче огни во мне. Я откидываюсь и закрываю глаза. Во мне полыхают сиянием вечера Елисейских полей, ярко освещенные фонтаны Рима, пестроцветие площадей Стокгольма, мелькание германских неоновых реклам, расточительные фейерверки Гаваны.
Потом вся эта вакханалия света исчезает и остается во мне моя сосредоточенная рабочая лампа, потом я гашу и ее. Снова синяя горошина над моей головой. Затемненный самолет в затемненном мире.
Стоит жить хотя бы для того, чтобы видеть свет.
Контрабандой приоткрываю краешек занавески. Мрак. У войны черный цвет. По крайней мере у нее черный взгляд. Самолет пересекает осажденное небо. По темному небосводу как бы редкие преследующие шаги.
Человек наиболее беззащитен, когда он крылат.
Почему-то думаю о том, кто тащит в эту ночь бомбовый груз. Он несет смерть. Но все же сам он сидит в непосредственной близости от нее, в каких-нибудь трех-пяти метрах. Несущий смерть ближе к ней, чем все остальные люди.