Страшный суд
Шрифт:
Но когда слышится отбой, я опять влезаю в свою эгоистическую скорлупу и жду только одну, мою, настоящую Ха.
Выходит, смерть должна висеть над нашими головами, чтобы мы забывали о себе, то есть становились вполне людьми!
Смотрю на женщину среди развалин. Словно я — это она. Всю жизнь подсознательно я стремилась быть ею. Беременная. Единственное состояние, в котором человек не одинок.
Ступает гордо и торжественно, беременная всеми болями мира. Она единственная среди грохота вслушивалась в свое нутро, в чудо, которое
Там кулачок ударяет, чтобы пробить темноту и выйти на солнце, на простор. Ее тело — дверь, в которую настойчиво стучится будущее.
Она проходит через разруху и поля, усеянные убитыми. Как все отдается в ее сердце! Каждая трещина на земле, каждая рана на дереве и камне причиняет ей боль.
Она собирает кусочки разбитого мира в свою округлившуюся утробу — пересоздать его заново и целостно.
Ступает мудро и озабоченно. Хранит в себе, как в сосуде, хрупкий смех будущего.
Она несет в себе земной шар.
Ребенку угрожает уничтожение еще до того, как он родился.
Ношу в своем воображении бесчисленные варианты детской гибели. Кружусь по Северному Вьетнаму, по свежим следам бомб, по прошлогодним воспоминаниям, по рассказам людей, только что вышедших из огня, чтобы пополнить свои представления о детской гибели и угадывать по ним участь маленькой Ха. Тысячу раз переживаю ее смерть. Современная война непостижимо изобретательна, она обгоняет даже фантазию матерей, всегда думающих, что с их детьми случится самое, самое страшное.
Реактивный скрежет прорезывает зарю.
Вижу вдали, как земля поднимается гейзерами огня, дыма, собственно земли и застилает весь горизонт и солнце.
Бомбят дамбу. Сквозь разверзшиеся прорехи, как кровь из вскрытой артерии, хлынула вода, чтобы затопить собой многолетний труд, сон и насущную горстку риса.
Бегут толпы мужчин, женщин, детей, забивают отверстия рогожами, корзинами с землей и еще теплыми трупами. Да, и трупами! Как наши на Шипке, отбиваясь от карабкавшихся по крутизне турок, кидали в них камни и трупы погибших братьев. Мертвые затыкают своими телами пробоины в дамбе. Они воюют.
Тельце ребеночка плывет по каналу. Оно такое маленькое, что не могло бы закрыть собой никакой пробоины в дамбе. Плывет.
Ребенок плачет. Держит пустую мисочку. Кто-то его толкнул, и рисовая кашка разлилась по земле. Мать налила ему снова немножко горячей душистой кашки.
Ребенок не знает, что одна американская ученая получает сегодня премию. После многолетнего и упорного труда она открыла бактериологическое средство, разрушающее рисовое зерно еще до созревания. Это женщина…
Утонченная, выхоленная рука убийцы держит пробирку. Никогда бы не заподозрить такую руку.
Не по росту тяжелая и большая, взрослая лопата в детских руках. На
А у неба нет ни ворот, ни замка, чтобы можно было его запереть. Из окна высовывается стриженая головка, с любопытством смотрит в синюю глубину.
Прячь скорее голову! Нагнись! Нельзя смотреть в родное небо!
Отняли небо.
Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.
Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.
Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?
Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.
А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.
Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.
Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.
В холодные зимние ночи я ложусь с девочкой. Пробую ее обхватить, подражая предполагаемому материнскому объятию. Рассчитываю в темноте быть похожей на ее мать.
В первый момент одинокое тельце радуется, прижимается ко мне, обнимает мою шею жадными ручонками. Но мало-помалу петля вокруг моей шеи слабеет. Вскоре мое объятие становится тесным, неудобным. Напрасно я стараюсь угадать материнскую ласку. Какого-то маленького, неизвестного, существенного движения мне недостает или, может быть, запаха. Ребенок становится неспокойным, начинает просыпаться, вертится невольно, чтобы вывернуться из чужих рук.
Даже нелепое одеяло может заменить ей мать лучше меня.
Стремление к невозможному. Быть другой я, как видно, уже не могу.
Ке возвращается быстрее, чем я предполагала. Входит в комнату прямо с дороги. Весь в пыли.
— Непредвиденные затруднения… Но мы не теряем надежды.
Чего-то недоговаривает, чтобы уберечь меня от лишних переживаний.
— Детский дом переэвакуирован, разделен на две части. Я был в обеих. Нашел только одну Ха: Нгуен Чуанг Ха. Означает «Прозрачная река».