Страсть и цветок
Шрифт:
— Неужто Париж впал в детство? — насмешливо спросил князь.
— Это несколько видоизмененная сказка, — объяснил лорд Марстон. — В ней пять актов и тридцать сцен.
Князь застонал.
— Современные театры не скупятся на постановку, — заявил лорд Марстон так, словно собирался прочесть лекцию. — Ты еще увидишь «Зеленый грот», «Огненную гору», «Лазурное озеро», «Дворец червей» и «Золотые тучки».
Князь вновь издал недовольный возглас, однако лорд Марстон решил, что ему все же удалось его заинтриговать.
Они
Зрительный зал утопал в сиянии. Высокие струйки из газовых рожков искрили желто-розовыми блестками огромную хрустальную подвеску, и та полнила потоками света весь зал — от сводчатого купола до кресел партера.
Огни рампы отбрасывали косые цветные блики на багровую ткань занавеса, а в ложах мерцали бинокли мужчин и дамские лорнеты. Зрители пристально изучали друг друга.
Лорд Марстон заблаговременно снял самую вместительную ложу, которую называли «царской».
Не успели они появиться там, как стоящие в партере молодые люди в коротких жилетах и с гардениями в петлицах повернули бинокли в их сторону.
В многочисленных ложах взметнулись вверх ручки, и князь раскланивался то с одной, то с другой узнавшей его дамой.
— Назавтра тебя засыплют приглашениями, — отметил лорд Марстон.
Князь обвел ложи взглядом тонкого ценителя:
— Обещаю тебе, Хьюго, я буду очень разборчив.
Прозвенел звонок, возвестивший окончание антракта, и публика поспешила занять свои места.
Произошло обычное замешательство, когда люди, уже успевшие расположиться в своих креслах, вынуждены были подниматься, давая проход другим зрителям. Наконец в оркестровой яме появился дирижер. Сумятица понемногу улеглась, хотя время от времени раздавался недовольный ропот.
Они попали на ту часть пьесы, сообразил лорд Марстон, где должна быть сцена с Огненной горой.
У подножия утопающих в снопах красного света — еще более ярких, чем рубин, — переливающихся скал копошились за каким-то занятием гномы. Затем всколыхнулись волны лазурного озера, и рубиновое пламя горы приглушили всполохи голубых огней, в которых проплывали полуобнаженные нимфы.
Картина была до того чарующая, что публика в один миг взорвалась шквалом оваций, и даже князь, казалось, был под сильным впечатлением.
После хора гномов и песни разыскивающего Золушку принца огни на рампе погасли и наступил черед фарсовой интермедии с участием пары комедиантов, чьи сальные двусмысленности заставили публику корчиться в конвульсиях.
На лице князя изобразилось выражение крайнего утомления.
Он изучал обладателей соседних лож, вопрошая себя — как безошибочно предположил лорд Марстон, — есть ли средь них хотя бы одна-единственная персона, с которой он был бы не прочь возобновить знакомство.
Когда комедианты удалились,
— Вот ради этого я тебя и привел, — шепнул лорд Марстон.
С некоторым любопытством князь устремил взгляд в сторону сцены.
Занавес открылся, и теперь вместо кричащих, ярких красок, в которых была решена цветовая гамма основной части постановки, виднелись лишь утопающие в тени края кулис.
На сцене появилась танцовщица.
Она нисколько не походила на тех танцовщиц, которых прежде доводилось видеть князю.
Привыкший к русскому Императорскому балету с его крошечными балетными туфельками, украшенными оборками пачками, низким корсажем и вычурной косметикой, в этой девушке он увидел нечто прямо противоположное.
На ней была греческая туника из белого шелка, а волосы были хотя и распущены, но зачесаны в стиле, который нельзя было назвать ни классическим, ни современным.
Ноги ее были обуты в сандалии. Украшений не видно вовсе, так же как и следов макияжа.
Застыв на какое-то мгновение на середине сцены, она начала танец.
То был танец и — одновременно — пантомима, рассказывающие историю до того простую и до того блистательно воплощенную, что не понять ее было невозможно.
То было дитя, счастливое, беспечное дитя, приходящее в радостный трепет от вида цветов, пения птиц, и когда она воздевала вверх руки, начинало казаться, что над головой ее и впрямь порхают птицы, а где-то рядом снуют от цветка к цветку бабочки.
То был танец до того совершенный в каждом движении тела, в каждом мановении рук, что публика, казалось, перестала дышать. Ни один звук не нарушал тишины.
Она была сама радость, сама молодость, она верила в то, что на Небесах восседает Всевышний, что с миром не случится дурное.
Каждому она возвращала воспоминание о его детстве; она была невинна и прекрасна, и казалось — держит в своих руках ключи от счастья и красоты.
Занавес медленно опустился, и какой-то миг еще стояла тишина, которая, как известно каждому артисту, всегда предвосхищает истинную славу.
Затем громовыми раскатами взорвались рукоплескания. Было ощущение, что вздрогнули стены театра.
— Она бесподобна!! — воскликнул князь. — Кто это?
— Ее зовут Локита, — ответил лорд Марстон.
И вновь воцарилась тишина, заиграла музыка, но на сей раз она была совсем другой — мрачной, пронизанной стрелами уныния.
Подняли занавес. Декорации остались без изменения, и снова Локита замерла в центре сцены.
Теперь на ней была черная мантия, а в руке она держала венок. Она не двигалась, и однако было в ее позе нечто такое, что те, кто сейчас не спускал с нее взгляда, ощутили комок в горле.