Шрифт:
Вступление
Отец, Александр Михайлович Бакунин
Эпоха Павла I. Бескрайние зеленые холмы и равнины близ Санкт-Петербурга с их таежными лесами, озерами, чистейшими притоками реки Ижоры долго охраняли от искушений подслеповатую деревушку Гатчину с ее наполовину русскими, наполовину финскими жителями, пока в середине осьмнадцатого века
Еще через двадцать лет, после кончины светлейшего князя Григория Григорьевича, возмужавшая Гатчина обрела законного хозяина в лице будущего императора Павла Петровича, который возвел в ней дворец с грозными башнями, английскими парками, охотничьими угодьями.
Солнечным летним утром двор Гатчинского дворца, по обыкновению, был заполнен пешими и конными офицерами, чиновниками, экипажами. Толпился народ с прошениями. Кавалергарды в белых мундирах с вытканным мальтийским крестом на груди, в красных безрукавках наблюдали общий порядок, солдаты в прусских мундирах несли охрану.
Александр Бакунин, молодой человек 27 лет, высокий, в коротком парике, в зеленом фраке советника, с конвертом в левой руке и тростью в правой, размашисто шел вдоль фасада в дальнее крыло в Городовое правление. Пройдя насквозь боковой коридор, отворил дверь в канцелярию, незаметно приложив к лицу комочек носового платка. В красивой, но уже обшарпанной канцелярии корпели над бумагами писцы с гусиными перьями в руках, небритые, в париках и мундирах с дырами на локтях. Посередине восседал за столом пожилой коллежский секретарь. Он почтительно приподнялся для приветствия.
Александр толкнул белую дверь.
За ней открылась стильная граненая комната с тремя окнами в разные стороны, прекрасными видами на парк и дворцовые строения. Здесь уже работал Василий, тоже советник и ровесник, и тоже в парике. На столе перед ним широко белела карта с чертежами по землеустройству с овалами прудов, мостиками через ручьи и протоки, каналами и рвами.
– Приветствую Василия Левашова! Ура! Здравствуй, Вася-друг!
Готовый к шуткам Василий улыбнулся.
– Привет, Европеец! Что за конверт? Добрые вести?
– Письмо из Премухина.
Александр развернул послание.
«Любезный наш сын Александр! Давно уже не имели мы удовольствия лицезреть тебя в родном доме. А посему питаем надежду, что ты измыслишь способ доставить нам таковую радость…»
– Я бываю каждое лето. И собирался позднее. Ох, некстати!
Василий сочувственно кивнул и постучал пальцами по бумагам.
– Только взялись пруды размечать…
– Сейчас напишу рапорт и в путь.
Изящным, с завитушками, почерком Александр стал писать, ерничая вслух.
– Генерал-провиантмейстеру Его превосходительству Петру Хрисанфовичу Обольянинову. Ха-ха-ха! – и прищелкнул пальцами. – Здесь
Василий ответил со смешливой холопской угодливостью.
– Оне… еще не прибыли-с.
– Надеюсь, не воспрепятствует. Ох, некстати!
– Смирись. Отчий дом призывает.
Александр посмотрел с усмешкой.
– Да я и не жил в нем, Вася! С девяти лет при дяде, в дипломатических службах всех европейских дворов. Франция! Италия! Эх…
– Не рыдай. Европеец!
– Легко сказать…– с легкостью ведя перо, Александр поставил витиеватую роспись и присыпал песочком. – … когда ждешь Указа на повышение.
За окном светились под солнцем зеленые холмы, дворцовые здания, в их числе Приоратский дворец с его острой башней, ярко-белыми стенами, угловатой толпой горбатых темно-красных крыш. В памяти отозвались итальянские пейзажи, полотна художников, женские лица. Александр вздохнул.
– Знаешь, что шепнул мне напоследок премудрый лис Талейран?
– Ну?
– «Кто не жил во Франции до революции, тот не знает наслаждения жизнью.»
– Изрядно, – Василий заложил локоть за спинку стула. – Ты и революцию ихнюю видел?
– Воочию! Я же, щенок, подыхал по Руссо, по Вольтеру! Liberte, Egalite, Fraternite ! Свобода, Равенство, Братство!
– Тише, – Василий глянул на дверь. – Газеты и тут почитывают. Шепотом поведай.
Александр придвинул стул.
– Начало французской смуты застало меня в Париже… – и, дрогнув плечами, он схватился за голову. – Обезглавленный король, озлобление толпы на баррикадах, мерзкие беспорядки, разрушение Бастилии… это отрезвило меня на всю жизнь. Я узрел и понял кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих ничем, кроме воле-мрако-блудия.
– Небось, на Емельку Пугачева похоже?
– Хуже и гаже, ибо философичнее.
За окном прокатилась богатая карета, запряженная четверкой лошадей одной масти. Василий подмигнул.
– Наш пожаловал. Беги.
Александр скрылся за дверью. Василий склонился над бумагами.
В дверь постучали. Учтиво вошел коллежский секретарь, пожилой, за пятьдесят, умно-простоватый чиновник, опрятный, в свежем парике, с бумагой в руке.
– Позвольте, Василий Васильевич?
– Прошу, Афанасий Игнатьевич.
– Ээ… указ сей на гербовой прикажете-с?
– Разумеется. Без выносов, округлым писарским почерком.
Секретарь чуть склонился и понизил голос.
– А как прикажете именовать-с подданных? Ивашка, Бориска, Анютка не пойдет-с? Честь бумаги не дозволяет-с.
– Имена в казенных бумагах отныне пишутся полностью: Иван, Борис, Анна.
– Понимаю-с.
Василий с улыбкой посмотрел ему в глаза.
– Не умаляйте себя, Афанасий Игнатьевич. Всем же приказом разбирали давеча грамматику по Ломоносову.