Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Разные пути избрали друзья — и Григорьев, и Фет. Ближе всех по мыслям и, главное, по душевной открытости Полонскому пришёлся Тургенев.
Яков Петрович с особенной благодарностью вспомнил сейчас письмо Тургенева из-за границы, которое он получил три года назад:
«Ты не поверишь, как часто и с каким сердечным участием я вспоминал о тебе, как глубоко сочувствовал жестокому горю, тебя поразившему. Оно так велико, что и коснуться до него нельзя никаким утешением, никаким словом: весь вопрос в том, что надобно, однако, жить, пока дышишь; в особенности надо жить тому, которого так любят, как любят тебя все те, которые тебя знают...
Будь верен, что никто не принимает
Придёт время, и Полонский признается Тургеневу: «Я много-много тебе обязан за нравственную поддержку — мне кажется иногда, что, не будь ты моим другом, я давно бы погиб».
Теперь же, рассказывая Марии Фёдоровне о давней дружбе с Тургеневым, Полонский с глубокой искренностью и убеждённостью произнёс:
— Он человек доброго сердца.
— И я так думаю об Иване Сергеевиче, — подхватила Мари. — Ради Бога, не смейтесь надо мной, но Тургенева особенно люблю за то, что он так же искренен и добр в своих книгах, как в жизни. Он вывел в своих повестях таких людей, с которых хочется брать пример... Мне даже порой кажется, что Иван Сергеевич как бы подслушал мои собственные мысли и рассказал о них в своих сочинениях.
Мари вновь покраснела и опустила голову.
— Я знаю, — произнесла она, — может быть, об этом нескромно говорить, но ведь жизнь Лизы Калитиной из «Дворянского гнезда» или Елены Стаховой из «Накануне» иногда мне очень напоминает мою собственную. В одном лишь разница: они знали, как надо жить и что делать, а я пока не ведаю. Хочу что-то свершить очень важное, нужное людям и ума не приложу, как поступить... Вы не смеётесь надо мной, Яков Петрович?
— Мария Фёдоровна, вы самый чудесный, самый замечательный человек, которого я знаю! — с волнением произнёс Полонский. — И если бы я только мог...
Яков Петрович глубоко вздохнул и встал с кресла. Он медленно двинулся к стене, снова стал в своей мечтательной позе, потом возвратился к столу и, взяв руку Марии Фёдоровны в свою, открыто посмотрел ей в глаза:
— Если бы вы только знали, как я хотел бы вам помочь!..
Полонского взволновал этот вечер. Вот уже три года он был близок с семьёй Тютчевых, часто бывал у них на Невском. Обедал, приходил к чаю, читал в присутствии Фёдора Ивановича, Майкова и других общих знакомых свои стихи, восторгался произведениями друзей. Выдавались и такие дни, когда Яков Петрович проводил целые вечера в обществе Марии Фёдоровны. Однако, наверное, впервые здесь, в Овстуге, он задумался и над её жизнью, и над тем, как он сам относится к этой милой, умной и необычной девушке.
Что он знал о ней до сих пор? Мила, красива и женственна. Ей двадцать три года. Дома ведёт жизнь полузатворницы: то занята вышиванием, то шитьём, то переписыванием сочинений отца или школьных уроков братьев Димы и Вани. И это в семье, глава которой постоянно вращается в свете! Мари же выезжает к знакомым редко и каждый раз признается, что идёт словно на муку. И всегда после званого вечера жалуется: «Скука адская». А старшие сёстры — Анна, Дарья, Екатерина? Все трое закончили институт благородных девиц. Анна и Дарья — фрейлины императорского двора, которым завидуют все знакомые. И только Мари равнодушна к их карьере. Она — единственная в семье, получившая домашнее воспитание и образование.
Признание Мари поразило Полонского. Так вот она в чём искала идеал жизни — в следовании тургеневским героиням! Не надумано ли это?
Нет, Мария Фёдоровна права: её жизнь и в самом деле походила на судьбу героинь, которых создал Тургенев. И
Строго говоря, круг семьи для Мари сводился к влиянию матери. С детских лет под руководством Эрнестины Фёдоровны Мари научилась отлично рукодельничать, вместе они читали любимые книги; и потому вечера, проведённые дома, не казались скучными и унылыми. Наоборот, общение матери и дочери стало потребностью для обеих, сблизило и связало их.
В большой петербургской квартире Эрнестина Фёдоровна и дочь одинаково чувствовали себя неуютно, и казалось, что зима, которую они проводили в городе, была им в тягость. Зато с весной мать и дочь словно преображались. Наступала пора, когда они уезжали в Овстуг. И здесь, в глуши, они чувствовали себя на редкость привольно.
Выпадали годы, когда они, уехав из Петербурга ранней весной, оставались в селе на всю зиму. Деревенская тишь когда-то нравилась и Анне. Став уже фрейлиной при дворе, Анна не раз будет вспоминать сельские вечера, тосковать по лесам и долам любимого Брянского уезда. Но со временем эта привязанность у неё пройдёт, затмится той новой жизнью, которая станет её главным предназначением. А может, и привязанность эта была у Анны случайной? Видели ли вы когда-нибудь берёзку, которая невесть как угнездилась и растёт на высокой каменной стене? Со стороны кажется, что выдастся мощное дерево. Но только корни у той берёзки чуть зацепились за горстку земли, что нанесло на каменья ветром. Дунет он посильнее — и сметёт то деревце...
Полонский прожил в Овстуге всего несколько дней, но, однако, успел приметить, как глубоко привязана к этой своей малой родине Мари. Здесь был её мир. К ней постоянно приходили крестьянские женщины с просьбами и советами, и с каждой она терпеливо подолгу разговаривала. Вместе с управляющим имением ходила на сахарный завод, который решено было перестроить, и там выслушивала разговоры о том, как эту перестройку сделать лучше. А то ещё рассвет не окрасил неба, а она, надев подаренное ей крестьянками холщовое платье, обувшись в простые деревенские лапотки, спешила в лес и уже к утреннему чаю возвращалась с полным лукошком белых, ещё хранивших следы студёной росы грибов.
— Ау, Мария Фёдоровна! — кричали ей крестьянские девушки, провожая до дома. — Как-нибудь днями, если будет охота, в дальнюю рощу пойдёмте. Там маслята — один к одному...
И этот визит к больной Матрёне, которому был свидетель Яков Петрович... Нет, всё это было естественно, без рисовки и совсем уж не похоже на поведение дворянских, да ещё столичных, барышень.
Яков Петрович вспомнил слова Тургенева из «Дворянского гнезда», которые тот сказал о своей героине Лизе Калитиной: «Ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума её радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения... и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения...»
Разве нельзя отнести эти слова к Мари?
«Да право, не списал ли многое Иван Сергеевич с Марии Фёдоровны? — вдруг подумал Полонский. — Ведь не раз виделся с нею писатель, и его наблюдательности не могла не коснуться эта чистая и светлая натура».
Полонский теперь твёрдо решил для себя, что жизнь одарила его встречей с человеком, о котором совсем недавно он, вероятно, не смог бы мечтать.
Яков Петрович оторвался от рисунка, который он выводил в альбоме, и обратился к Мари, сидевшей рядом за пяльцами: