Страсть
Шрифт:
– Это можно и после смерти, только скажи, чтобы гроб не закрывали.
Но о небе она знает. Я вижу из окна, как она медленно гребет и смотрит в безукоризненную синеву, разыскивая первую звезду.
Она решила научить меня грести. Точнее, грести по-венециански. На рассвете мы сели в красную гондолу, на которых плавает полиция. Я не стал спрашивать, где она ее взяла. В те дни она была очень счастлива, часто клала мою руку себе на грудь, словно больная, которую вернули с того света.
– Если ты все же решишь пасти коз, я, по крайней мере, успею научить тебя чему-то полезному. На
– Если б ты захотела, могла бы поехать со мной.
– Не хочу. Что я буду делать с мешками кротов и без единого игрового стола?
Я знал это, но мне все равно не хотелось этого слышать.
Прирожденным гребцом я не был и несколько раз опрокидывал лодку. Когда мы оказывались в воде, Вилланель хваталась за мой воротник и кричала, что тонет.
– Ты ведь живешь на воде, - отвечал я, когда она топила меня и орала во всю мочь.
– Верно. На воде, но не в воде.
Как ни странно, плавать она не умела.
– Лодочникам не нужно уметь плавать. Они никогда не падают в воду. Мы не можем вернуться домой, пока не высохнем. Иначе нас засмеют.
Однако даже ее рвения не хватало, чтобы я все научился делать правильно, и вечером она выхватила у меня весла, тряхнула еще влажными волосами и сказала:
– Лучше пойдем в Игорный дом. Может, там тебе повезет больше.
Раньше я в Игорном доме не был, и он разочаровал меня, как некогда бордель. Воображение рисует злачные места греха куда более греховными, чем они есть на самом деле. Красный плюш оказывается совсем не таким ошеломляюще красным, как представлялось. Ноги у женщин - совсем не такие длинные, как ты думал. Кроме того, в воображении такие места всегда бесплатны.
– Если тебе это интересно, наверху есть комната для бичеваний, - сказала она. Нет. Это меня не интересовало. Я знал, что такое бичевания. Слыхал от своего друга кюре. Святым нравится, когда их бичуют; я видел множество картин, на которых мученики со страстными взглядами покрыты экстатическими шрамами. Бичевать обычного человека - совсем другое дело. Плоть святых нежна, бела и вечно скрыта от солнечного света. Миг наслаждения наступает, когда до этого тела добирается плеть; именно в этот миг все скрытое становится явным.
Я предоставил ее самой себе, а когда увидел весь этот холодный мрамор, ледяные бокалы, побитое сукно, отошел к окну, сел в кресло и задумался о сверкавшем внизу канале.
Итак, с прошлым покончено. Я сбежал. Такое возможно.
Я думал о своей деревне и том костре, что мы устраивали в конце зимы, избавляясь от кучи ненужных вещей и радуясь предстоящей жизни. Восемь лет солдатчины канули в канал вместе с бородой, которая мне не шла. Восемь лет Бонапарта. Я видел свое отражение в стекле; то было лицо человека, которым я стал. За своим отражением я видел Вилланель - она вжалась спиной в стену, а какой-то мужчина преграждал ей путь. Вилланель наблюдала за ним спокойно, но ее плечи напряглись, и я понял, что она боится.
Его огромная черная фигура напоминала распахнутый плащ матадора.
Он стоял, расставив ноги. Одной рукой опирался о стену, а вторая лежала в кармане. Внезапно она быстро оттолкнула
Я с шумом плюхнулся в воду, вынырнул весь в водорослях, поплыл к лодке и отвязал веревку. Когда Вилланель прыгнула в нее, как кошка, я велел ей грести и попытался перевалиться через борт. Она гребла, не обращая на меня внимания, а я волочился за лодкой, как ручной дельфин, которого держит человек с Риальто.
– Это он, - сказала она, когда я наконец залез в лодку и рухнул к ее ногам.
– Я думала, он еще не вернулся; на моих шпионов можно положиться.
– Твой муж?
Она плюнула.
– Да, муж. Сальный и жирный мудак.
Я приподнялся.
– Он плывет за нами.
– Я знаю дорогу; как-никак, я дочь лодочника.
От поворотов и скорости у меня закружилась голова. Мышцы на ее руках бугрились так, что грозили прорвать кожу, а когда мы плыли мимо фонаря, я видел ее вздувшиеся вены. Она тяжело дышала и вскоре вымокла так же, как и я. Протока становилась все уже, и мы наконец уперлись в глухую белую стену. В последнюю секунду, когда я думал, что лодка треснет и развалится, как куча плавника, Вилланель описала немыслимую кривую и направила гондолу в узкую дыру мокрого тоннеля.
– Спокойно, Анри. Скоро будем дома.
"Спокойно"... Я никогда не слышал от нее такого слова.
Мы проплыли в ворота и уже собирались привязать лодку, как вдруг из темноты беззвучно выскользнул нос гондолы и я уставился в лицо повара.
Повар.
Складки, окружавшие его рот, раздвинулись в подобии улыбки. За прошедшие годы он стал намного толще; дряблые щеки напоминали дохлых кротов, а голова уходила в жирные плечи. Глаза превратились в щелки, а брови, и прежде широкие, стали напоминать пиявок. Он положил руки на борт лодки - пухлые руки, с натянутыми на костяшки перстнями. Красные руки.
– Анри, - сказал он.
– Какая честь.
Вилланель удивленно посмотрела на меня; но побороть отвращения при взгляде на него она не смогла. Он заметил эту борьбу, прикоснулся ее руки - она поморщилась - и промолвил:
– Можно сказать, что Анри принес мне удачу. Благодаря ему и его маленьким фокусам меня взашей выперли из Булони и отправили в Париж присматривать за складами. Но я никогда ни за чем не присматривал без выгоды для себя. Анри, неужели ты не рад встрече со старым другом, которому повезло?
– Я не хочу иметь с тобой ничего общего, - ответил я.
Он снова улыбнулся, и на этот раз я увидел его зубы. Вернее, то, что от них осталось.
– Однако имеешь. Тебе явно приглянулась моя жена. Моя жена, - с нажимом повторил он. Потом его лицо приняло прежнее выражение, хорошо мне знакомое. Анри, ты удивил меня. Разве ты не должен быть в своем полку? Сейчас неподходящее время для отпуска. Даже если ты любимчик самого Бонапарта.
– Это не твое дело.
– Верно. Но ты ведь не будешь возражать, если я расскажу о тебе кое-кому из своих друзей, правда?