Шрифт:
ЧАСТЬ 1. Первый среди равных
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.
И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
1. Пять похорон и одна свадьба
Хоронили графа Иеломойского несколько раз, и вовсе не из любви к процессу погребения или к самому его сиятельству, а в силу необходимости, ибо объявился вдруг в Белом городе страшный призрак в его облике и стал «шастать»,
«Она коротка и бессмысленна!» — восхищенно рыдали они, что в глазах нормального человека, не подвергшегося «откровению» от графа, — блажь, прельщение ума, суета и томление духа. Да бунт!.. Поэтому графа снова выкапывали, снова усердно отпевали и пышно поминали, и снова хоронили. Кароссцы на себе испытали, что значит «обратно покойника несут».
Но призрак не унимался, наводя уже готический ужас.
Он явился королю прямо на Государственном совете и наговорил таких откровенных гадостей про его правление и страну, что всем стало ясно — чистая правда. Это вызвало сильный прилив крови к голове его величества и без того похожей на фугас с гвоздями. Иезибальд Магнус слег и нервно занедужил. Но и этого было мало бесплотному духу. Меркину — сэру, премьеру и тайному советнику, привидевшись в неурочный час свидания, призрак настоятельно посоветовал заняться делом, то бишь равновесием; мэтру Иелохиму пригрозил кулаком прямо из голубого браконьерского круга, грозно требуя розовых, а кладбищенскому старику-сторожу дал пощечину, за то, что тот по ночам выковыривал у него изо рта монеты грязной рукой.
Явился он и Мэе, во сне, пообещал скоро быть и оставил ей странный, никогда не закрывающийся цветок-долгоцвет, причудливо переливающийся всеми оттенками красного — от черного до желтого.
Иногда граф появлялся в странной одежде и не один, а в компании таких же нелепо одетых призраков, которые то ли убегали от него, то ли преследовали. Вся эта бесшумная кавалькада проносилась по дворцу, производя переполох беззвучными выстрелами-сполохами из невиданных здесь ручных мортир и пищалей, а так же — бесстыдным видом призраков женского пола; появлялись странного вида кареты без лошадей и проползали люди, запряженные, словно лошади, в одну упряжку, лодки без весел и парусов, корабли, летающие по небу, и прочая нелепица, дребедень и похабщина, заставлявшая людей сердечно охать и описывать круговые знамения, осеняя себя и своих близких.
В общем, похождения призрака были бесцеремонны, как и в жизни, он не взирал ни на положение, ни на здоровье граждан, навещаемых им. И от его появления не спасали ни пилюли, ни молитва, ни оружие; даже круги (даже голубые!) были бессильны. В самые наиинтимнейшие моменты своего бытия любой великокароссец мог быть востребован к видению столь же нахальному, сколь и грозному. Все это не способствовало, более того — расстраивало естественные процессы организма, они становились опасно непроизвольными; неврастения и психоз приняли вид эпидемии. От метафизического терроризма не знали куда деваться. Особенно страдал двор, где призрак просто бесчинствовал, и нередко дикий крик разрывал ночную тишину замка, возвещая, что граф снова призвал кого-то к ответу.
Надо было
Но ничего не помогало, даже постоянное перезакапывание, странствующий рыцарь продолжал странствовать и после смерти, порождая дурные предчувствия и новых юродивых, а также озорников и охальников, которые, прикрываясь рыцарскими одеждами, творили по ночам дела уже корыстные и богомерзкие, за что излавливались и примерно избивались батогами. Феномен графа стал настолько назойливым и тотальным, что уже пели блажные по всем проселочным дорогам о близком конце света и провозвестнике его — черном рыцаре с соломенными волосами. В столице, правда, петь не решались — голову секли сразу, пуще, чем за разбой.
Погоды, меж тем, стояли жаркие, даже душные, поминки и особенно похороны превращались поэтому в настоящее мучение, все устали, хотя, казалось бы, пили и ели усердно.
Фома проваливался куда-то в слепящее, бесформенное и гудящее пространство, иногда до него доносились какие-то слова и речи, смысла которых он не улавливал, а когда вдруг начинал улавливать — вылетала лопата с землей, и он снова переставал что-либо понимать. Это происходило потому, что Кароссе хоронили, закапывая покойников только по грудь.
Однажды лопатой ударили слишком сильно и картинка поменялась.
— Следующий!.. — Скучное, безликое лицо без выражения смотрело сквозь него, что всегда неприятно. — А ты откуда взялся?..
Фома немо взирал, не в силах преодолеть изумление от увиденного…
— А, все равно!..
Он отметил что-то вроде взмаха чего-то исполинского, так полощутся оборванные паруса фрегата на ветру. Безглазое лицо, обрело голову и фигуру, на которых оно обреталось так же сиротливо, как и без них.
— Ну-ка, отвечай быстро: направо или налево? — спросило лицо.
— Налево! — действительно быстро, не задумываясь, ответил Фома. — То есть, тьфу, напра…
Поздно! Словно пропасть разверзлась под ним, свивая ужас в животе. Свет полоснул надвое…
— Ма!.. — закричал Фома, но не успел.
И уже стояла в глазах красивая, как мама, но чудовищная до ужаса.
— …ма, — пролепетал он, обозревая невероятное, еще более невероятное, чем предыдущее.
— Узнал, сынок? — так участливо прошептало ему это, что Фома затрепетал.
Перед ним из нехорошо бурлящего желто-зеленого тумана, с дурным запахом формалина, серы и гниющей капусты, появлялось лицо. Не лицо даже, а видение лица, сияющее и жуткое какой-то предельной красотой и, одновременно, простотой, той, что недостижима.
— Узнал, — просипел он, теряя голос.
Он действительно узнал Маманю Конец Всему или, как её еще называли, Маманю Твою Мать, хотя никогда раньше не видел, её все узнают! Неужели всё, приехал, мелькнуло в голове.
— Вижу, что узнал!.. — Чудовище (оно было так прекрасно, что казалось монстром) разулыбалось, засияло.