Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Стоун Ирвинг

В первые дни после возвращения из Зальцбурга Зигмунд, сидя за письменным столом, частенько вновь переживал необычайное возбуждение. Он признался сам себе, что допустил ошибку, не пригласив Альфреда Адлера и Вильгельма Штекеля в номер к Блейлеру, где происходило обсуждение ежегодника, ведь у Штекеля был опыт с публикациями. То, что он не желал присутствия венцев, было не случайным; Зигмунд хотел составить ежегодник со швейцарской группой, которую он сплачивал вокруг себя, и с активными молодыми сторонниками: с Джонсом, Бриллом, Ференци, Карлом Абрахамом, с которыми он связывал будущее психоанализа. Он опасался, что венцы не позволят ему отдать две трети контроля в руки группы из Цюриха. Его венские друзья

видели, что он был в приподнятом настроении в присутствии посторонних, и это им не нравилось. Если бы они были приглашены на обсуждение, то возник бы конфликт с цюрихской группой.

Как он полагал, это было его первой ошибкой за шесть лет дружбы, Он выступал в роли отца семейства, поощрял их оригинальные работы, переписывал их рукописи, помогал в публикации, направлял пациентов к врачам, входившим в группу, приглашал к себе на обед и для обучения, помогал при нужде деньгами. Если позволяли возможности, писал введения к их книгам, например к книге Вильгельма Штекеля «Состояния нервного беспокойства и их лечение». На вечерних встречах по средам он был резок в замечаниях, но всегда дружествен; никогда не позволял себе, чтобы в его критике звучали ноты осуждения. Между членами профессиональной группы, естественно, бывали расхождения: личные трения, обиды, ревность, групповщина, желание показать себя. Но такое ни разу не проявлялось по отношению к нему; и он умел залечивать раны. Случившееся было первым разрывом с ним. Ему следовало быть крайне осторожным, дабы такое не повторилось.

В докладе, прочитанном в этот вечер, Штекель представил свои заключения телеграфным языком: импотенция, возникающая к старости, берет начало в подсознании; если у мужчины закрепилась мысль, что он импотент, то это мешает эрекции. По мере того как ему не удаются сексуальные функции, обеспокоенность усугубляется, усиливая сдерживание; у большинства его пациентов, страдающих импотенцией, эрекция возникала в отсутствие женщин; отсюда следует, что гомосексуальная тенденция возникает как реакция на мысли в молодости о кровосмешении. Импотенция может быть связана с тем, что первые сексуальные контакты вызвали неприятные чувства.

При обсуждении доклада Штекелю, как обычно, досталось. Джонс и Брилл были предупреждены о том, что в группе обострены критические настроения. Они слушали, как Рейтлер обвинил Штекеля в том, что он делает слишком далеко идущие теоретические выводы на основании немногих фактов. Штейнер согласился с тезисами докладчика, но сказал, что классификация импотенции не выдерживает критики, к тому же утренняя эрекция может быть следствием болезни простаты. Задгер стремился расширить концепцию импотенции на психологической почве за счет навязчивого представления о «матери–проститутке», встречающегося у пациентов, имевших контакты с проститутками. Альфред Адлер, которому Штекель был ближе всех, разнес его доклад в клочья.

– Если во время полового сношения мужчина хочет слышать стоны партнерши, тогда это указывает на побуждение к агрессии. Не вызвана ли в таком случае импотенция страхами и опасением агрессии, присущей сексу?

Зигмунд покритиковал Штекеля за увлечение «внешним проявлением психологии». Этиология психической импотенции, предложенная Штекелем, слишком узко представлена. Мужчина не становится импотентом во второй раз из–за того, что был таковым в первый. Первый, второй и десятый случаи имеют общую причину. Все мужчины рождаются с различными половыми инстинктами – от очень слабого до очень сильного. Импотенция – это психическое расстройство. Существует и такое явление, как «выбор невроза», подсознание имеет в своем распоряжении довольно широкий выбор, как домашняя хозяйка на рыбном рынке на берегу Дуная. Однако Зигмунд соглашался с тем, что Штекель прав в отношении влияния раннего неприятного ощущения при половом акте:

два его пациента были соблазнены уродливыми или старыми женщинами. Такое же было правильно в отношении посетивших его пациенток, непривлекательных и лишенных чувственности.

Джонс и Брилл высказались кратко, как и надлежит гостям, но им импонировали атмосфера вольного обмена мнениями и осторожность Зигмунда Фрейда относительно поспешной публикации.

– Будем действовать, как подобает ученым, – сказал он, – подождем, пока не убедимся, что нет органических нарушений, которые могут выявить наши коллеги из других областей медицины, и только после этого заявим категорически, что имеем дело с импотенцией на психической почве.

После заседания Зигмунд проводил Джонса и Брилла до отеля «Регина». На следующий день утром они выезжали в Будапешт к Шандору Ференци. После этого Брилл должен был вернуться в Нью–Йорк к своей невесте. Джонс предполагал провести оставшееся время поровну в Мюнхене и Париже, а затем вернуться в Канаду, где ему предстояло открыть психиатрическую клинику.

Марта возвратилась из Гамбурга с известием, что, по подозрению врачей, у ее семидесятивосьмилетней матери рак. Тетушка Минна сразу же уехала, чтобы ухаживать за фрау Бернейс.

Из Цюриха прибыли два гостя: Макс Эйтингон, которому прошлой зимой Зигмунд дал несколько уроков психоанализа, и Людвиг Бинсвангер, также посещавший его зимой. Гладко выбритый, со скромными усиками, Эйтингон зачесал волосы на левую сторону, почти на ухо. Его лицо ничего не выражало, ничего не требовало, его глаза были безучастными. У него не было желания устанавливать контакты с современниками. Его поведение было столь же скромным, как и его неприметный костюм: человек, у которого не было корыстных интересов и который не хотел ничего доказывать, был для Зигмунда неким облегчением после самоутверждающихся «я» в его группе. Но у Макса Эйтингона была одна особенность, не допускавшая сомнения: он был убежденным психоаналитиком фрейдистского толка, и ничто не могло изменить его убеждений. Его душевная теплота заставляла не замечать его заикания.

Наиболее далеким от Эйтингона по характеру был его компаньон доктор Людвиг Бинсвангер, красивый молодой человек с высоким прямым лбом, густыми темными волосами, серьезными глазами. Концы его усов прятались в высокий воротничок, а баки почти закрывали ушные раковины. Жилет украшала толстая золотая цепочка для часов. Выражение его лица как бы призывало: «Говорите. Мне интересно ваше мнение, но не отделывайтесь банальностями. Такое не принимаю. Ищу царство истины, хотя и не тороплюсь туда. Не надо разглагольствовать, выступать с непроверенными утверждениями, основанными на сомнительной документации. Слушаю все, но меня не проведешь».

Зигмунд счел неразумным устраивать обед для цюрихцев, слишком были обострены чувства венской группы. К тому же Марте было не до формальных приемов. Она смирилась с тем, что их квартира стала «венским университетом», общедоступной больницей, медицинским обществом Зиги.

– Этот обеденный стол так же важен для твоей работы, как ваш овальный стол для конференций.

– Ты права, Марта: много раз я наблюдал, как твоя фаршированная утка врачевала язвы, возникавшие в дискуссиях накануне.

Марта добродушно рассмеялась.

– Мне нравятся твои коллеги, каждый в отдельности и все в целом. Знаю также, что твои цюрихцы считают венцев богемистыми, даже бесшабашными.

Зигмунд пригласил Отто Ранка, искавшего в его библиотеке нужную ему литературу, остаться на обед с Эйтингоном и Бинсвангером. Им импонировали серьезное лицо Отто, весь его облик ученого. После ужина четверка уединилась в кабинете Зигмунда, где они проговорили до часу ночи. Зигмунд нашел, что Бинсвангер корректен и честен в споре, Бинсвангер говорил откровенно, по–другому он не мог.