Страстотерпцы

Бахревский Владислав Анатольевич

— Да кто же?

— Твоё святейшество.

Никон вдарил посохом об пол и пошёл из храма: помешали побыть с Дионисием наедине.

На паперти поклонились ему до земли трое крепких молодцов, глаза смелые, лица властные.

— Тебя ждём, святейший!

Истово было сказано. Никон опёрся на посох, соблаговоляя выслушать странников.

— Мы к тебе, святейший, от казачества. Слово у нас наитайнейшее.

— Моя тайна — Бога молить, — сказал Никон, взглядывая на казаков из-под бровей.

— Смилуйся, господин великий!

Казаки принялись

отвешивать поклоны. Никон же краем глаза увидел, что за ним приглядывают не как всегда, а втройне. Мимо пробежал монашек, стрельнув глазами. Объявились двое с мётлами, да не мели, чтобы слышать.

— Приходите в мою келью, — Никон перекрестил казаков и пошёл прочь с бьющимся сердцем: не забыл народ своего патриарха. Казакам вот понадобился.

Казаки явились в келью перед всенощной вдвоём.

— Где же третий ваш товарищ? — спросил Никон.

— Пошёл за казаками.

— Да сколько же вас?

— Не много, святейший. А сколько, мы не считали. Поболе двух сотен — помене четырёх.

Никон испугался. Спросил, сдерживая сердцебиение:

— Как зовут вас, скажите?

— Он — Федька, — показал казак на товарища. — Меня Евтюшкой кличут. А пришли мы к тебе от донского атамана Степана Тимофеевича Разина.

Степан Тимофеевич гулял за морем, но его тайные атаманы растеклись по России, подбивая народ восстать на бояр, на дворян, на всех дармоедов. Искал своих донской атаман среди гонимых: в Соловецком монастыре, в Заволжье у староверов, среди инородцев — мордвы, чувашей, татар, башкир... Особо надеялся умный атаман на Никона. Казачья вольница без благословения Церкви — для народа пугало. Если святейший патриарх Никон, страстотерпец, униженный царём, оскорблённый боярами, будет с казаками, то и весь народ будет с казаками.

Дела земные совершаются врозь, да небо их соединяет в одно, и тогда открывается человеку высшая воля.

За день-два перед появлением казаков Никон получил письмо от митрополита иконийского Афанасия. Сострадавший Никону архиерей, претерпевший за преданности святейшему, за правду — опалу и заключение, сообщал: в Москву привезена грамота константинопольского патриарха, благословляет собрать новый собор, решить дело Никона по правде, вернуть ему монастыри, которые он сам построил и для которых остаётся истинным наставником.

Новый собор сулил возвращение к великим делам, к строительству царства благодати на земле. А казаки... Если удастся уберечь их от войны, станут они доброй силой. Его силой. Глядишь, и самодержец присмиреет.

— Что же хочет ваш атаман от меня грешного, низвергнутого из сана, заключённого в дальнем монастыре? — Никон переводил глаза с Евтюшки на Федьку и на своего человека, на Флавиана.

— Дозволь говорить тебе как на духу, с глазу на глаз, — сказал Евтюшка.

— Флавиан! — Никон поднял руку и указал на казака Федьку: — Возьми его и выйди.

Когда казак и монах вышли, Евтюшка поклонился Никону трижды, стал перед святейшим на колени.

— Этак вот велено мне звать тебя в оный час на Волгу. Да будешь

патриарх по-прежнему, благословишь казачье вольное войско, а войско, служа твоему святейшеству, отведёт тебя в Москву на твоё государево, на патриаршее место.

Будто фимиамом дохнуло на Никона, но ответ его был строгим:

— Двое вселенских бродяг пришли и прогнали меня из стольного града, а теперь пришли свои бродяги и обещают вернуть то, что дал и взял Господь Бог... У пристава моего, у Наумова, спрашивали, согласен ли отпустить меня, святейшего патриарха, казаковать?

— Казаковать, господин, тебе не придётся. Будешь служить Господу в Астрахани. Пристава твоего теперь опрашивать нам недосуг. Вот когда грянет оный час, придём в монастырь за тобою, тогда и спросим.

Никон понял: дело затевается нешуточное. Сказал казаку тихо, гневно:

— Неужто твой атаман готов поднять руку на царя, на помазанника Божия?!

— О царе промеж нас разговора не было, — признался казак. — Разговор о боярах был. От бояр, изменников православия, нет ныне воли на Руси.

— Ну что ж! Выслушай, казак, твёрдое моё слово: Господь вёл меня и привёл на Анзерский остров, и был я в великом послушании у старца Елеазара. Господь указал — и прибрёл я на речку Виленку, жил полтора года один, как зверь, да по воле Небесного Отца был призван в игумены на Кож-озеро, а через три года — в архимандриты московского Новоспасского монастыря, а ещё через три года — в митрополиты новгородские. Я не сколько-нибудь — три года спустя поставлен был милостию Божией в патриархи. Знай: быть мне там, куда Иисус Христос перстом ткнул. Казаки — народ вольный, но перед Богом вольных нет. Хотите быть живы и здравы — не перечьте Господнему провидению, но исполняйте его.

Евтюшка перекрестился, понял: в ответе Никона отказа нет. Поднялся.

— Благослови в дорогу, святейший.

— Далека ли дорога твоя?

— Пойдём на Соловки по обету. Но коли будет тебе какое утеснение, только подай нам весть, опростаем тебя отсюда. Пристава твоего тоже с собой заберём.

Благословись, попросил:

— Не лиши молитвы твоей товарища моего, Федьку. На саблях, на пиках не ведает себе равных. Добрый казак.

Никон позвонил в колокольчик. Флавиан вернулся вместе с Федькой. Благословляя рубаку, Никон надел на него крест с частицами мощей, Евтюшке дал серебряный и пригоршню медных монет для других казаков.

Растревожили пришельцы святейшего. Понеслись в голове картины одна другой свирепее.

Встала перед глазами белая стена над Красной площадью, зубчатая, а промеж зубцов — пики, на пиках головы бояр-ненавистников: Стрешневы, Милославские — от мала до велика, весь Приказ тайных дел... На Фроловской башне, на самом верху, на колу — сам! А под ним — наушник его, Лигарид, жидовин, предатель-иуда...

Ярость пыхнула, но тотчас и сошла. До слёз стало горько: ни Анзеры, ни пустынничество на Виленке, ни посвящение в архиерейство, в патриархи не избавили от покушений сатаны на бессмертную душу.