Страстотерпицы

Сидоренко Валентина

Мигом ссыпались в автобус. Олег тоже посерьезнел, быстро и правильно перестегивал пуговицы рубашки.

– А ты погоди, – оттолкнул его Валерка, закрывая изнутри дверцу, – попрыгай еще. Дети, поиграйте с артистом…

Дом Виктора, потемневший, бревенчатый, стоял высоко и крепко: просторная ограда с летней стряпкой, навес и беленая печурка с вмазанным в припечек ведерным чугуном, дальше к леску – дворовые постройки, черемуха у окна, ровный частокол с крашеной калиткой в огород.

Мать Виктора, востренькая старушка, выслушав сына, отерла о фартук руки.

– Че же они артистов не покормили. – И недоверчиво глядела вверх из-под выгоревшего платка синими встревоженными глазами. – Да что же там за начальство такое… а?

Наконец поняв, чего от нее хочет сын, и увидев входящих в ограду артистов, она испуганно ахнула,

всплеснув руками.

– Господи, да чем же я кормить их буду? У нас ить ниче нету, сынок.

– Да ты что, мамка, молока у нас нет, что ли?

– Да они – телята, одно молоко хлебать?

В дом артисты не пошли, расположились у летней кухни, под навесом. Виктор ходил за матерью и выпрашивал у нее бражки. Мать молча погрозила ему кулаком, взяла в руки ведро, кликнула за собой Тюлькину – собирать огурцы. Виктор пошел в сенцы сливать из банок молоко в одно ведро. Гомолко ходил за ним вслед, что-то рассказывал и все пробовал молоко.

Антонина, следившая за ними, вздохнула нетерпеливо и отвернулась.

– Пойдем посидим, – дернула Анну за рукав Заслуженная.

– О-хо-хо! Земля-земелька. – Она покряхтела, усаживаясь на траву под черемухой, похлопала ладонью по земле. – Ох, я дремучая. Мне, чтоб устойчивее быть, надо ее, матушку, чувствовать, нахлопывать, оглаживать. В семьдесят третьем, дай бог памяти, в Москву мы ездили на фестиваль кукольников. Три дня я ничего еще… ходила. Все внове, изменилась Москва, расстроилась, современная такая. А потом не могу – давит. Оглянешься – эти коробки, коробки, цемент, народ, духота. Они же здоровые, дома-то, столбы, такие громадины. Как вверх посмотрю, мрет сердце. Вот так бы взял и отодвинул бы их, руками раздвинул бы… подышать. Мы ведь как здесь – встал вон поглядеть, до речушки сколько земли, а там вон пригорок, да еще лес, да еще за лесом дымка. Привыкает душа-то. Оттого у нас и песни такие, как воды, широкие, протяжные. – Она прилегла, закрывшись ладонью, и неожиданно тонко для своего большого тела пропела: – …Ушел своей доро-гоо-ю. Другую зав-ле-ка-ать…

Виктор принес молока полное ведро. Гомолко осторожно разливал его по стаканам. На серую льняную ткань мать высыпала горку еще мелких пупырчатых огурцов, широкие перья зеленого лука, желтое летнее сало. Пошла еще за чем-то, но Антонина решительно остановила ее:

– Этим оглоедам, что ни дай – все сожрут. Присядьте лучше, отдохните с нами…

За огородом до мелкой илистой речки свежо зеленела низина, млел сладковатым парком подсыхающей травы небогатый покос на кочковатой стриженой земле. Вязкий, насыщенный воздух июльского полудня сонно плыл к лесу.

Летняя, сухая, дремотная деревенская тишь разошлась кругом. Анна, лежа рядом с Заслуженной, все смотрела на тягучее, полинявшее, странно осевшее небо и думала, как же теперь будет жить. О своей жизни, о смутном, недалеком будущем думалось тревожно. Думалось уже – куда она и как она, – как будто треснуло и разломилось у них с Олегом, по старым швам разошлось, и теперь надо думать по-другому.

– Сморил сон после обеда. – Заслуженная поставила белый из-под молока стакан и, поглядев прищуренно вокруг, вздохнула. – Вот жизнь человеческая. Всю я судьбинушку свою проколесила, проездила вот на таких драндулетах, а мечтала об усадьбе своей, огороде… Садочке… Ты знаешь, идеал моего счастья где? В «Старосветских помещиках». Ей-богу… Вот иногда придешь домой, хоть бы крыса, думаешь, завелась. Как родную бы кормила. Лягу вечером, глаза закрою, и поплывет… Домик беленый, хатенка, яблоньки, трава под яблоней. Двери скрипят-поют. И я со своим Максимом Иннокентьевичем… Так он мне и видится. Вот убили его, а я ровно с ним жизнь прожила. И рожала когда, и кормила, и плакала, и с куклами водилась, а все он передо мною. Я ведь его не все молодым представляла, а какой мой возраст, таким и он видится… Жизнь человеческая… Никогда по-твоему не сойдется… Что-нибудь да скособочит. Чего-нибудь да не хватит. Русская баба как в молодости прикипит к кому сердцем, так и на всю судьбинушку хватит. А с чужим волком не споешь песни. Я вон от своего муженька хоть и рожала, и считай, всю молодость с ним, а все ровно чужой мужик. Все одно лопнет в один прекрасный день, лопнет и не склеится. – Заслуженная долго, испытывающе поглядела на Анну. Анна отвернулась.

Оленька вязала в тенечке у забора, неомраченный лобик ее светился чистой, ухоженной кожей. Она на минуту подняла голову

от вязания и вдумчиво смотрела в даль огорода.

– Может, все-таки втачной?.. – спросила она Егорову, дремавшую рядом.

Егорова приоткрыла один глаз и сонно хрипнула:

– Ну, они сейчас в моде…

Оленька покачала головой:

– Нет, в реглане больше прелести. В нем больше женственности…

Гомолко один оставался за «столом», ненасытно хрустел огурцами за льняной скатертью, пил молоко и вытирал тыльной стороной ладони белые усы на губах. Одну Антонину не морил послеобеденный сон, она ходила с матерью Виктора по усадьбе, и старушка быстро рассказывала ей, останавливалась, показывала что-то на грядках, и Антонина слушала, поддакивала, подогревая разговор.

Шофер Толя и Валерка не вынесли дремотного такого жара, сняв рубашки, потащились полоскаться за огород. Виктор стоял, опершись о косяк двери в сенцах, и неотрывно наблюдал за Анной. Анна ответила ему долгим серьезным взглядом и повернулась к Заслуженной:

– Софья Андреевна, а где у вас муж?..

– Это долгая история. И незачем о ней говорить. Свой опыт к чужой жизни не пришьешь. Я вот раньше тоже всех слушала, все думала, послушаю, послушаю да жить научусь. Не слушай ты никого, Анька, и делай как знаешь. Всякой болезни свое лекарство нужно. – Заслуженная приподнялась, села, долго растирала припухшие на жаре ноги. – Сколько говорила себе: не объедаться. Не могу. Привычка, слушай, с голодных лет еще впрок наедаться… Помолчав, она прилегла снова и вернулась к разговору:

– Мы уже десять лет не живем. Мне пятьдесят вот, ну правильно, – ей скоро сорок… Пришла к нам девочка, девушка ли, как ее назовешь тогда. Возрастом-то она уже под тридцать была. Ну до того молоденькой казалась! Она сейчас-то как змейка еще, а тогда вовсе. Личико гладкое, нежное, глазки сияют. На одном месте не устоит. Училища она не кончала, так сначала ходила. Потом бутафором, потом я ее натаскивала. Девка способная. Ничего не скажешь, живая, ухватистая. Молодец. Она много у меня взяла. Ну а муженек-то мой и увлекся. Ясно дело – рядом со мной такая. Конечно, она высветит. Мы с ней дружили. Правда, она, как у них получилось, сразу призналась. Не обманула. Ну, ухарь мой молчит, и я молчу. Дальше – больше. Потом говорит, мол, так и так. Уйду… Иди, не на цепь же тебя сажать. Дети большие. Саша уже с мужем жила. Павлуша школу заканчивал. Чего держать? Кого удержала семья? Ушел. Жили у нее с полгода. Ну, я все эти полгода скушала, не подавилась, молчала, не пикнула. Здрасте – здрасте… И все. А потом что? Он старый уже мужик. Никаких в нем таких особенностей, а она молодая, красивая. По улице пойдет, хвостом вильнет, за ней тучами мужичье. Ясно дело, бросила она его. Он ко мне опять. Я ни в какую. Мыкался по общежитиям. Даже в театре ночевал. Ну, думаю, не чужой ведь – двадцать лет прожили. Ребятишки его. Внуки. Приняла. Ну пожили, пока Павел не уехал учиться. А потом выгнала. Гнула я себя, гнула и так и этак. Понимала, что в жизни все бывает, что годы, что дети. Ум понимает, а сердце нет. Чужой человек. Ну и говорю: бери-ка вещи свои, забирай все, что считаешь твоим, – и выметывайся! Не будем мы жить. Ну что он, понял все. Меня-то вдоль и поперек, поди, знает…

– Это кто, – помолчав, спросила Анна, – Антонина была?..

Заслуженная помолчала, протянула руку к низко свисающей ветке, дернула ее, потом ответила:

– А я ее не осуждаю. Она женщина. Красивая женщина. Я вот в детдоме росла. Послевоенном. Голодные годы, но как мы жили! Что ты! Нас воспитывали, как рубили. Прямыми, без изгибов. Знаешь, как учили: семью бросил, значит, и Родину предашь. Такие страсти толковали. Женщина тебе товарищ, и никто более. Ну вот, моему бобру этот товарищ и подтер нос. Она о нем уже тридцать раз забыла и цветет. А он мыкается…

– А где Венька? – вдруг спросила, подходя, Тюлькина.

– Правда, где он? – проснулась Егорова.

Веньку нашли в углу, он спал, как сурок, уткнувшись носом в портфель, скукожившись и подрагивая.

– Ну, что будем делать-то? – спросил подошедший Валерка. Он был свежий, блестел помытыми волосами.

Заслуженная осторожно отерла крупный круглый пот на Венькином лбу и сказала:

– Что, что… отыграть надо. Все равно ведь придется. Сюда из-за одного спектакля не поедешь. Я предлагаю так. Сейчас в «Восход» – заночевать. С утра самого там спектакль, потом заехать в обед – долг отыграть и махнуть дальше. Поднатужимся, не впервой.