Стратегия захвата (сборник)
Шрифт:
Я не возмутился. Визит домой вызвал во мне непонятную глухую тоску. Виной тому была не сентиментальная привязанность к привычному старому дому и не женщина, с которой я прожил бок о бок столько лет, а необходимость возвращаться.
Окончательность и бесповоротность принятого решения, подспудное ощущение ненормальности, неестественности моей жизни с Вестой.
День для глубокой осени выдался на редкость погожий, весь мой визит на улицу Садовников занял не больше часа. И тем не менее, сидя в машине у перекрестка и дожидаясь, пока зажжется на светофоре зеленый сигнал, я думал о том, каким образом загладить перед Вестой свою вину, хотя не смог бы, наверное, определить, в чем, собственно, она заключалась.
Веста
— Ты знаешь, Глен, у меня такое предчувствие, что нам не следует сегодня уезжать из дому. Что-то должно произойти, что-то очень важное.
Ох уж эти мне предчувствия! Они никогда ее не обманывали и именно поэтому вызывали у меня странный глухой протест, словно я ощущал, как кто-то извне пытается навязать нам свою волю. Вот и сегодня с раздражением я настоял на своем. Веста не стала спорить.
В город мы вернулись довольно поздно, часов в шесть. Всю обратную дорогу Веста молчала, но перед самым поворотом на нашу улицу вдруг спросила:
— Скажи, Глен, как ты теперь относишься к Артаму? Вопрос прозвучал для меня неожиданно. С самого нашего совместного визита, понимая, наверно, что всякое напоминание о Гвельтове с ее стороны будет для меня неприятно, Веста словно забыла о нем, и вдруг этот вопрос.
— Нормально отношусь. Он мой сотрудник. Хороший сотрудник. Почему ты спросила?
— Потому что сегодня… — Она замолчала, и я наконец заметил, какая мучительная борьба происходит внутри нее. — Мне очень не хочется об этом говорить. Но сегодня у него должны произойти неприятности, и я не знаю, как ты отнесешься к этому. Если я тебе не скажу сейчас… — Она окончательно запуталась.
— А ты скажи. — Я остановил машину, и последняя фраза прозвучала у меня нервно, почти зло. Это подтолкнуло ее, она вдруг спросила:
— Ты запер пробы в сейфе? Артам знает шифр? Я вообще ни разу не говорил ей о пробах. С памятного дня разговора в машине мы старательно избегали подобной темы.
— Мне кажется, ты должен отпустить их обратно в море. Иначе произойдет несчастье…
Она наверняка знала, какое впечатление произведут на меня ее слова. Она сидела вся сжавшись, стиснув ручку сиденья. Я видел, как побелели ее пальцы.
— Я не должна была этого говорить, они просто уверены, что я не скажу. Но если с Артамом, а потом с тобой произойдет что-нибудь…
— Довольно меня запугивать, я сам знаю, что мне делать! Мы молчали всю оставшуюся дорогу. Молча поднялись на пятый этаж, молча открыли дверь. Сверкающая чистота квартиры второй раз за сегодняшний день бросилась мне в глаза. Я помнил все. Помнил, где именно висел календарь 20 октября. Помнил грязную дорожку на полу. Я искренне хотел забыть — и не мог. Сегодняшний визит на улицу Садовников — всего лишь первая ласточка… Не так это просто
— жить с русалкой. Совсем не просто. Я думал о том, что в металлической коробке сейфа лежат сейчас живые частицы огромного монстра, расположившегося на дне залива. И, конечно, что-то должно было случиться. Что-то должно было быть предпринято для возвращения отделенной части колонии. Странно, что мне вообще удалось взять эту пробу. Может быть, в тот момент было подходящее время. Или место. Возможно, они попросту спали… Кто знает! Как бы там ни было, отделенную часть теперь хотели возвратить обратно. Гвельтов… Да. Он знает шифр. И сделает все от него зависящее, чтобы не отдать им пробы. И вот тогда действительно может произойти несчастье! Больше я не раздумывал
— Я поеду с тобой!
— Спасибо. Не нужно. Ее не остановил даже мой оскорбительно-враждебный тон.
— Один ты не справишься. Я поеду с тобой! Времени на споры не было. Но только ли поэтому я согласился? Скорее всего, мне захотелось раз и навсегда выяснить, на чьей она стороне, как будто я имел право в этом сомневаться…
В институте света не было даже перед подъездом, где всегда горел фонарь, чтобы дежурный швейцар мог видеть неурочных посетителей. Я схватил фонарик, который, к счастью, возил в машине, и толкнул дверцу.
— Подожди минуту. Еще не время… — Не обратив внимания на слова Весты, почти не слыша ее, я дергал заклинившую ручку.
— Проклятый замок! Сколько раз собирался смазать… Выйду через твою дверцу! Подвинься!
— Я просила тебя подождать… Но как хочешь… Ручка вдруг подалась, и от неожиданности я едва не вывалился наружу. В тот момент мне некогда было раздумывать над странным поведением дверцы, я бросился к институту. Парадная дверь оказалась незапертой, и едва я захлопнул ее за собой, как оказался в полной темноте. Не зажигая фонарика, медленно, на ощупь я двинулся к лестнице, стараясь уловить малейший шорох и держа наготове фонарик
— единственное свое оружие. Только теперь я почувствовал всю сложность своего предприятия. Огромное, погруженное в темноту здание жило своей собственной жизнью. С верхнего этажа доносился глухой, ритмичный шум, какой-то скрип, потом там словно бы загудел пылесос.
В темноте этот звук казался особенно нелепым. Я уже дошел до лестницы и, все еще не зажигая фонарика, медленно стал подниматься. Неожиданно задев плечом за невидимый выступ перил, я выронил фонарик. Звук его падения показался мне грохотом. Почти сразу я нащупал его на ступеньке перед собой и вновь сжал в ладони скользкую металлическую трубочку. Я не знал, разбилась ли лампочка, и не хотел проверять. Меня могли поджидать па лестничной площадке. В этой кромешной тьме я был совершенно беспомощен. Но, покрываясь холодным потом, я упрямо шел по лестнице вверх на четвертый этаж. Институт словно вымер. Наконец я добрался до двери своей лаборатории. Я осторожно провел рукой по филенке и вздрогнул: в двери торчал ключ. Ни у меня, ни у Гвельтова своего ключа не было. Ключ всегда хранился внизу у привратника, и в воскресенье без моего разрешения его никому не могли выдать, следовательно, что-то случилось. Теперь в этом не было ни малейшего сомнения, и страх, преследовавший меня все это время, внезапно прошел. Сейчас я испытывал только ожесточение и какой-то лихорадочный подъем.
Я решительно рванул дверь и сразу же включил фонарик, но лампочка не зажглась, и в первую секунду я ничего не увидел. Однако из окна с улицы проникал рассеянный свет от уличных фонарей, и в темноте довольно отчетливо проступали очертания предметов. Первое, что бросилось мне в глаза, был развороченный сейф. В углу лежала скорченная человеческая фигура, рядом с ней на полу расползалось темное пятно, более темное, чем окружающий мрак.
Я хотел было броситься к лежащему на полу человеку, но меня остановил шорох у двери за моей спиной. Я резко обернулся. Глаза уже привыкли к полумраку, и теперь я видел все совершенно отчетливо. Высокий человек в плаще с чемоданчиком в одной руке медленно поднимал другую руку. Я уже знал для чего. Нас разделяло метра два, но мне казалось, что даже в темноте я отчетливо вижу черный зрачок пистолета. Сухо щелкнул курок. Выстрела не последовало. Стоящий у двери грязно выругался. Пистолет щелкнул еще раз. В следующий момент, широко замахнувшись, он прыгнул на меня и словно споткнулся о невидимую преграду. Чемодан и оружие вылетели из его рук, и со всего размаха он рухнул на пол. Грохот от падения тяжелого тела отдался долгим, постепенно замирающим эхом.