Страж фараона
Шрифт:
«Во имя Сорока Двух! – кричал Мерира стоявшему у рулевого весла молодому Пуэмре. – Держи на локоть правее, сын гиены! На локоть, говорю, чтоб тебе сгнить за третьим порогом! Чтоб тебе там камень грызть, вошь ливийская!»
Все в его речи тоже являлось загадкой. Кто эти Сорок Два? Чем неприятен третий порог и отчего там люди гниют и грызут камни? Что за ливийская вошь – разве у роме вшей не бывает? И, наконец, локоть, а также упоминаемые временами сехен и теб – чему они равны?
Ако болтал с Техенной, вспоминая с блаженной улыбкой, как упился пивом в прежний праздник Опет, в тот самый день, когда жрецы выносят статую владыки Амона
Неплохо живут ребята, думал Семен, слушая эту перепалку; пива, похоже, залейся, и праздник – одиннадцать дней! Что же за праздник такой – Опет? И почем здесь пиво, если маджай, кушитский наемник, может поглощать его кувшинами?
Сенмут звал его, показывал на берег, где неуклюжие пестрые твари трудились над мертвой антилопой.
– Взгляни, брат, – хойте! Гиены! В древности их приручали, ибо они сильней и кровожаднее псов. Даже откармливали и ели… Слышал я, что за первым порогом и сейчас едят…
– В древности? Когда? – спрашивал Семен и получал ответ:
– В эпоху Снофру и Хуфу, да живут они вечно в царстве Осириса!
Тысячу лет назад? Полторы? Или две? И что за смутно знакомые имена? Хуфу – кажется, Хеопс, строитель пирамиды… А кто же такой Снофру? Его прародитель или наследник?
Время и язык по-прежнему играли с ним в прятки, не раскрывая до конца своих тайн. Знание слов еще не вело к безусловному пониманию, ибо слова рождались жизнью, являлись отражением ее реалий, дымом над кострами бытия. А бытие, даже столь, казалось бы, простое, как в эти архаические времена, было на самом деле неимоверно сложным, и в нем переплеталось все: боги, демоны, загробный мир и цены на пиво, названия месяцев, городов, народов и меры длины, праздники и имена усопших в древности владык, магия, верования, предрассудки и странные обычаи вроде поедания гиен. Эта сложность угнетала Семена, напоминая ему, что он – чужак, пришелец в этом мире, еще не свой.
На четвертый день плавания местность изменилась. Саванна, тянувшаяся по берегам реки, отступила и исчезла под напором скалистых нагромождений, причудливых утесов и камней; безжизненный пейзаж – бурые и серые каменные обломки, песок, дюны и кратеры – походил на лунный, и только нильские воды да теплое солнце напоминали, что их кораблик по-прежнему на Земле, а не в иных, неведомых и недоступных для человека измерениях. Днем было все еще жарко, но ночи стали на удивление холодны; топливо в этих краях являлось редкостью, костер раскладывали скудный и грелись около него, закутавшись в шерстяные плащи.
Ночная прохлада, однако, благоприятным образом сказалась на Инени. Четыре дня он пролежал в каюте, то засыпая, то просыпаясь и разглядывая потолок; юный Пуэмра кормил его, поил вином, помогал вечерами сойти на берег и устроиться рядом с костром. Казалось, жрец не только отходит после магического напряжения, но о чем-то непрерывно размышляет; иногда его задумчивый взгляд останавливался на Семене, губы сжимались, ноздри бледнели и морщины бороздили лоб. Какая-то внутренняя борьба
Неудивительно! Воины, спутники Семена, были людьми простыми, а потому не слишком задумывались, откуда явился этот огромный, мускулистый и так непохожий на них человек – то ли из африканской саванны, то ли действительно из царства Осириса. Последнее даже было бы лучшим, ибо этот гигант не только спас их от нехеси, но оказался вдобавок братом господина – а значит, на них на всех распространялось его божественное покровительство. Ему выказывали знаки почтения как знатному семеру, но с каждым днем становилось яснее, что можно его не бояться, поскольку он не бог, а человек: ест, пьет и спит, как все, и точно так же, если приспичит, пускает струю с борта.
Но эти знаки человечьей сущности, по-видимому, не обманывали Инени. Страсть к истине владела им, он был из тех людей, которые всегда стремятся доискаться правды, но в данном случае правда могла ужаснуть – вдруг пришелец и в самом деле покойный Сенмен, явившийся с тростниковых полей Иалу? Существо, стоявшее перед Осирисом, Анубисом и Тотом, перед Сорока Двумя Судьями загробного мира, смотревшее в их безжалостные глаза, взиравшее на их грозные лики… Человек – или уже не человек?.. – приобщившийся к Великой Тайне Бытия, в точности знавший, что там, за гробом, куда опускают труп в погребальных пеленах с Книгой Мертвых на груди… Переварить такое было нелегко!
На пятое утро жрец поднялся, бросил несколько слов Сенмуту, велев ждать, пока не вернется, поманил за собой Семена и зашагал прочь от реки. Двигался он еще с трудом, но упорно шел и шел вперед, пока утесы не закрыли берег и изумрудную полосу водной поверхности. Постепенно каменистая почва сменилась песком, торчавшие из него скалы сделались ниже и мельче, горизонт расширился и вдали замаячили гребни дюн, предвестниц Великой Западной Пустыни. Она тянулась отсюда и до Атлантики на добрых пять тысяч километров, восьмую часть земного экватора, но в данный миг и день, как и в ближайшие пару тысячелетий, это останется тайной – как и то, что в будущем ее назовут Сахарой.
Инени споткнулся, и Семен поддержал его.
– Руки твои крепки, как у могучей Сохмет, богини воинов, – пробормотал жрец. – Эти руки ловко орудуют молотом и разбивают черепа… А что-нибудь еще они умеют?
– Умеют, – заверил его Семен. – К тому же кроме рук у меня есть и голова.
– Это я вижу. Когда великий Хнум лепил людей из глины, он каждому приделал голову, но все ли пользуются ею?
Жрец сокрушенно вздохнул и остановился, всматриваясь в необозримый простор пустыни.
В этот час она была прекрасна. Утренний воздух дарил свежестью, ослепительное светило поднималось в голубовато-стальном безоблачном небе, и лучи его скользили по белым, желтым, оранжевым пескам. Будто врезанные в них, лежали тени утесов, камней и редких деревьев – вставки из черного обсидиана, темнеющие в серебряном и золотом величии пустынных пространств. Эта земля не ведала ни ливней, ни снегов, ни иной непогоды, кроме редких губительных смерчей; ее никогда не оглашали громовые раскаты, не озарял блеск молний, и ветры, гулявшие над ней, были сухими, жаркими, прокаленными пламенем беспощадного солнца. Дождь казался здесь такой же небылицей, как пальма, выросшая в вечной мерзлоте.